Дмитрий Быков - Пятое действие

Сюжетом не предусмотренный поворот,
Небесный тунгусский камень в твой огород,
Лед и пламень, война и смута,
Тамерлан и Наполеон,
Приказ немедленно прыгать без парашюта
С горящего самолета, – все это он.

А если среди зимы запахло весной,
Если есть парашют, а к нему еще запасной,
В огне просматривается дорога,
Во тьме прорезывается просвет, –
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Внушает надежду там, где надежды нет.

Но если ты входишь во тьму, а она бела,
Прыгнул, а у тебя отросли крыла, –
То это Бог, или ангел, его посредник,
С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:
Последний шанс последнего из последних,
Поскольку после последнего – сразу он.
Это то, чего не учел Иуда.
Это то, чему не учил Дада.
Чудо вступает там, где помимо чуда
Не спасет никто, ничто, никогда.

А если ты в бездну шагнул и не воспарил,
Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,
Ринулся в чащу, а там берлога,
Шел на медведя, а их там шесть, –
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Отнимает надежду там, где надежда есть.

На самом деле мне нравилась только ты,
мой идеал и мое мерило.
Во всех моих женщинах были твои черты,
и это с ними меня мирило.
Пока ты там, покорна своим страстям,
летаешь между Орсе и Прадо, –
я, можно сказать, собрал тебя по частям.
Звучит ужасно, но это правда.
Одна курноса, другая с родинкой на спине,
третья умеет все принимать как данность.
Одна не чает души в себе, другая – во мне
(вместе больше не попадалось).
Одна, как ты, со лба отдувает прядь,
другая вечно ключи теряет,
а что я ни разу не мог в одно все это собрать –
так Бог ошибок не повторяет.
И даже твоя душа, до которой ты
допустила меня раза три через все препоны, –
осталась тут, воплотившись во все живые цветы
и все неисправные телефоны.
А ты боялась, что я тут буду скучать,
подачки сам себе предлагая.
А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать?
Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.

Божий мир придуман для счастливцев –
Тоньше слух у них и взгляд свежей, –
Для бойцов, для страстных нечестивцев,
А не для чувствительных ханжей.

То есть счастье – этакий биноклик,
Зрительная трубка в два конца,
Чрез какую внятным, будто оклик,
Станет нам величие творца.

Этот дивный хор теней и пятен,
Полусвет, влюбленный в полутьму,
Если вообще кому и внятен,
То вон той, под кленом, и тому.

Меловые скалы так круты и голы,
Так курчавы усики плюща,
Чтобы мог рычать свои глаголы
Графоман, от счастья трепеща.

Пленники, калеки, разглядите ль
Блик на море, солнцем залитом?
Благодарно зорок только победитель,
Триумфатор в шлеме золотом!

Хороша гроза в начале мая
Для того, кто выбежит, спеша,
Мокрую черемуху ломая, –
А для остальных нехороша.

Врут, что счастье тупо, друг мой желторотый,
Потому что сам Творец Всего,
Как любой художник за работой,
Ликовал, когда творил его.

Столько наготовив хитрых всячин,
Только благодарных слышит Бог,
Но не тех, кто близоруко мрачен,
И не тех, кто жалок и убог.

А для безымянного урода
С неизбывной ревностью в груди
В лучшем – равнодушная природа,
В худшем – хор согласный: вон иди!

Сквозь сиянье нежного покрова,
Что для нас соткало божество, –
Видит он, как ест один другого,
Мор и жор, и больше ничего.

Только рыл и жвал бессонное роенье,
Темную механику Творца, –
И не должен портить настроенье
Баловням, что видят мир с лица.

Он спешит под пасмурные своды,
В общество табличек и камней, –
Как Христос, не любящий природы
И не разбирающийся в ней.

Вечерняя бухта – четыре холма –
Извилиста, илиста, глиниста, мглиста,
И вся ее гулкая чаша полна
Закатного света и птичьего свиста.
Вернувшись к исходу весеннего дня
В ее трехсторонний развернутый складень,
Рассевшись по веткам, галдя, гомоня,
Они обсуждают, что видели за день.
Возня, болтовня, перекличка, обмен:
– Мы видели степь с высоты перелета!
Мы видели крабов, русалок, сирен! –
Мы видели то-то! – Мы слышали то-то!
Но запахи резче, бледнее цвета –
И в гомоне их, беззаботном сначала,
Все явственней нота тревожная та,
Что в смехе чахоточных прежде звучала.
Как будто пронесся тревожный флюид –
Укрылся в листву, как огонь под поленья.
И странен контраст меж невинным «фьюить» –
И яростной силой его повторенья.
Последняя вспышка, предсмертный азарт –
И кроны звенят лихорадочным гвалтом:
Им хочется главное вслух досказать,
Но что напоследок окажется главным?
Чего второпях не припомнили мы?
Жара, синева, перепалка, охота…
Всего-то и крикнешь в преддверии тьмы:
– Мы видели то-то! Мы слышали то-то!
…Туманится, стелется вязкий уют.
Усталая птаха не чувствует страха.
Все тише поют, и носами клюют,
И ночь надвигается, как черепаха,
На писк и сумятицу звуков дневных;
И если у птицы бывает зевота –
То нечто подобное слышится в них:
– Мы видели то-то… – Мы слышали то-то…
И все затихает. Лишь море порой
Плеснет посильней – и опять залоснится.
И тут просыпается в кроне сырой
Одна уже было заснувшая птица.
Очнувшись, она напрягает зрачок
И видит повсюду зиянье провала.
Ее разбудил непонятный толчок:
Я в детстве уже забывался, бывало, –
И полночь будила меня, как хлыстом,
Навстречу какому-то страшному чуду,
И я вспоминал на секунду о том,
О чем я теперь и на миг не забуду.
Нездешние запахи. Травы в росе.
Не греет, а студит полночное солнце.
И ясно уже, что проснутся не все,
А может, и вовсе никто не проснется.
Не чая спасенья, не видя защит,
Как путник, в ночи угодивший в болото,
В последнем порыве она верещит:
– Я видела то-то! Я слышала то-то!
И тут же, потратив последнюю мочь,
Свое чик-чирик повторив на пределе,
Она, как и все, погружается в ночь.
А что еще крикнешь, на самом-то деле?
И что остается еще за душой
От неба, воды, янтаря, изумруда,
И всей этой бухты, такой небольшой,
Особенно если глядеть не отсюда?