Коллектив авторов - Телега жизни

На лавку сел. Рука в наметках жил.
Где пенсия?! Далеко до погоста!
И я не стар. А просто я пожил.
Я пожилой! И это очень просто.

Не хлопотлива должность старика —
Но трудоемка!
Через морщины.
Их начертала твердая рука,
Упорно отмечая годовщины.

Зрачками он ворочает. Старик!
В них искорка незрячего азарта.
Его лицо как будто материк,
Как реками нарезанная карта.

Он знает все! Он мудр. Он седовлас.
Он человека видит с полувзгляда.
Он то с прицела понимает враз,
На что юнцу, поди, полгода надо.

Притих. Лишь веко дергается. Тик!
Он словно ждет
Неведомого знака…
Он жил. Ура! – Он истину постиг!
Что делать с ней?..
Не знает он однако.

Прощаясь с молодостью, плачут.
Скрывают складки возле рта.
Седую прядь упорно прячут,
Пытаясь утаить лета…

Но старость – это тоже сила!
Она все слабые черты
Утрировала, исказила
До откровенной остроты.

Подглазья подчеркнула чернью…
…И все, что где-то было в вас,
К неслыханному огорченью,
Вдруг выставила напоказ.

Все лучшее дается в мире даром…
Для юности не надобно заслуг.
И красота
она лесным пожаром
В пятнадцать лет заполыхает вдруг!

Все лучшее дается в мире даром…
И ты трудись
не покладая рук,
И наконец с годами станешь старым.
…Ты честно старость заработал, друг.

Приятель давний мой стареет…
Уж знамя юности не реет
Над стопроцентной сединой.
Уж он не хвастает размахом!..
Уж мы не крякаем со смаком,
Хватив, ликуя,
по одной…

Но с терпеливостю верблюда
Он с папкою бежит средь люда,
Былой гуляка из гуляк.
Он что-то переводит люто…
… Нет лишь прощального салюта!
Он сдался.
И приспущен флаг.

Какая это канитель,
Что день идет за днем!
Как поезд движется в тоннель,
Так в старость мы войдем.

Где прежних дней моих друзья?
Ночь. Город спит на треть.
Вдвоем с дружком уж нам нельзя
Средь города запеть.

Вон женщины сидят, склоня
прически. Брошу взгляд.
Опустят книги. Сквозь меня.
Куда-то вдаль глядят…

Видать, заколдовал колдун:
другим каким-то стал.
Ведь я-то знаю, что я – юн!
Им кажется – что стар.

Я словно в сказке мальчик тот:
По-карличьи сипя,
не знает он, что нос растет,
не видит он себя.

Но я склонюсь однажды вдруг
над гладью ручейка
и в зыбком зеркале меж рук
увижу старика.

Какие могут быть смешки?
Уж тут не до острот:
подглазий дряблые мешки,
полубеззубый рот.

Я словно ото сна восстал.
Я перешел межу!
– Я стар! Я стар! Я стар! Я стар! —
я в ужасе скажу.

И выкину тогда мечту
навек из головы,
что запою я в высоту
среди ночной Москвы.

И уж не буду больше ждать
до гробового дня,
что женщина откинет прядь
и глянет на меня.

Прибита прочно под дверьми подкова.
Мой лоб порой для рук моих тяжел…

А смерть придет? Ну что же тут такого?!
Я жил. Я был. Я мыслил. Я ушел.

Я в дом вошел, оставив снег в полете,
Подумал: как же быть теперь со мной?
И не молчать на милом повороте,
И ничего не говорить в расчете,
Что кто-то медлит, стоя за спиной…
О вас я думал…
А из-за ограды,
Чьи кружева белели тяжело,
Уже морозом и ветвями сада —
Бессмертным тленьем вечности несло.

Все больше, больше моей маме лет.
Все реже поднимается чуть свет
на шорох свежевыпавших газет,
в которых утешений нет и нет.

Все горше каждый воздуха глоток,
все скользче пол, опасный, как ледок,
все тяжелей, нечаянно жесток,
обнявший плечи легонький платок.

Когда она по улице бредет,
снег осторожно, бережно идет,
и дождь ей боты лижет, как щенок,
и ветер сбить ее боится с ног.