Наталья Никишина - На языке глины

Мудрил, разгадывая замок,
пальцы ломал мальчик.
А когда уже и дышать не мог —
открылся ларчик.

Открылся путь прямой, как закон
вечный.
И душу тронуло, как сквозняком
свечку.

И крышка захлопнулась и сотрясла
землю с краю,
откуда тянулась сосна, росла
к раю…

Подожди меня, милый, я – скоро!
Год ли, век ли, – одну только жизнь.
На опушке небесного бора
посиди и меня подожди.

Так когда-то ты ждал терпеливо,
если я по утрам для красы
ленту синюю с редким отливом
заплетала в поток косы.

Посмотри как тогда, без укора,
на капризы кружений моих.
Только изредка кликни: «Ты скоро?!»
Скоро, милый, одну только жизнь!

Не ходи, дурачок,
заведет эта тропка!
Вот под левым плечом
капля – божья коровка.

Укажи ей перстом
в поднебесные кущи,
где, версту за верстой,
воздух чище и гуще.

Осень в листьях шуршит,
засыпая, как дети;
отлетевшей души
мир твоей не заметит,

потому, что в лесу
между небом и тропкой
прилепилась к листу
снизу – божья коровка.

А когда актёры умирают,
то для них закрыты двери рая.
Утешенье малое есть, правда,
что для них закрыты двери ада.

Есть конец у жизни и у сказки.
Опадают и цветы, и маски.
Опадают золотые речи.
Остается голый человечек.

И порхают по лесам и долам
маленькие звонкие актёры.
И щебечут что-то по привычке.
Эльфы, человечки, божьи птички…

Где липы дворянской породы
давнишнюю думу гудят,
где луч средь ненастной погоды
задумался, тих, как дитя,
где небо, как будто спросонья
разбужено криком стрижат —
направо от ветхой часовни,
налево от ветхой часовни
родные глубоко лежат
Невестки лежат и свекрови,
и семьи дядьёв и братьёв…
Помянем родимых по крови
Сегодня блином да кутьёй!
Помянем их водкою чистой,
помянем заморским вином,
и хлебом печёным, душистым
закусим за общим столом.
Помянем их долгие годы
в разломах древесных морщин.
Помянем водительниц рода,
помянем горячих мужчин.
Помянем… Но отклика нету,
не варена ныне кутья.
И розно по белому свету
лежат и сватья, и братья.
Никто не заходит к ним сроду.
Лишь луч иногда забежит
к деревьям крестьянской породы,
к деревьям дворянской породы…
Чей родич под ними лежит?..

И напряженность детского лица,
и взгляд слепой ночного поколенья,
и полдень, размыкающий колени,
не утоляя, утомлял юнца.
Он спал лишь днём, неловко обнажив
мужской кадык мальчишеского горла.
Во сне он видел женщин, белых, голых,
беспомощно идущих на ножи.
Он воровал ночами яркий шум
высоких мест и приоткрытых окон.
Он взглядов избегал волчиным оком.
Под жёсткой шерстью в черепе был ум.
Он в драках бил всегда исподтишка,
и голосом высоким под луною
он песни пел подъездным корешкам
и хвастался удачею хмельною…
Когда его за взятый им ларёк
в подвале били, – шевелился в луже,
коленками, руками в рёбрах душу
удерживал, свернувшийся зверёк.
А и души-то было, Господи!..
В твоих ли канцеляриях хранится
тот протокол? Районная милиция…
И что он там кричал: «Не подходи!»

Два ангела сидели потихоньку
на боковушке проржавевшей койки.
Они плели и птичий вздор болтали,
и тоненькими ножками болтали
над ситцевой замызганной постелью.
Они давно и пить, и есть хотели,
но были часовыми в этом доме,
где и часов-то не было,
и кроме
буханки хлеба – не было припасов…
И ангелы до утреннего часа
следили сон детей алкоголички
и дули им в испуганные личики,
и говорили: «Это только снится,
вот скоро мама, мама воротится».

Девочки мои, вы помните,
как мы лили слезы в интернате
после кастеляной, в спальной комнате,
в день, когда нам выдавали платья…

Ждали нас уроки нерешённые…
Говорили воспиталки ласково:
«Платья шерстяные, недешёвые…»
Ну, а мы хотели, чтобы разные.