Елена Крюкова - Колизей

Ярко-желтый стол под фонарем,
Как желток цыплячий.
Желтая в нас кровь. И мы умрем
Смертию курячьей.

Пусть железный позвонок хрустит.
Время перебито.
Люстра над столом, гремя, висит.
Кажет стол копыто.

На пустынном, выжженном столе —
Помидор да зелье.
Поживу еще я на земле.
Поищу веселья.

Опрокину в пасть еще одну
Стопку… или брашно…
А снаружи, на морозе, в вышину
Не гляжу: мне страшно.

Таскала я брюхо в тоске. Глодала небесную синь.
Рожаю дитя в кабаке – лоскутная рвется сарынь.

Подперло. Стакан из руки упал, как знаменье, звеня —
И – вдребезги… Стынут зрачки. Боль прет в белый свет из меня!

Кто в мир сей дерется, блажит?!.. Меня раздирает копьем?!..
Одну прожигала я жизнь. Теперь будем гибнуть вдвоем.

И эх!.. – я его прижила от черного зимнего дня,
Когда звезды Марса игла морозом входила в меня.

На панцирной сетке… – в дыму сожженного чайника медь!.. —
Всем чревом напомню – суму. Всей жизнью наполню я – смерть.

И там, на матраце, где свил гнездо царь мышиный иль крот,
Всей дрожью веревочных жил скрутясь! – зачинала народ.

Той лысой макушки, как лук прорезывающей волосок… —
Глядите, пьянчуги, в мрак мук, таращьтесь, пичуги, в ночь ног!

Бутылей разбитых гранат. Картошка изжарена в хруст.
Я гнусь и вперед и назад. Живот мой – пылающий куст.

Живот мой – кадушка, где плеск грядущих, пьянящих кровей.
Белков моих яростный блеск. И сдавленный крик журавлей.

И так, меж упавших скамей, ворочаясь льдиной, хрипя,
В поту, как в короне царей, я страшно рожаю Тебя —

Последний, сверкающий Бог, весь голый, кровавый червяк, —
И вот Ты сияешь меж ног, и вот разжимаешь кулак!

И вот нож кух о нный несут, чтоб срезать родильный канат.
И вот на живот мне кладут алмаз в сто багряных карат.

И здесь, где кабацкая голь гитару, как шкуру, порвет, —
Я нянчу Тебя, моя боль, целую Тебя, мой народ!

Целую Тебя и люблю, – и, чуя могильную тьму,
Тебя бедной грудью кормлю! И выкормлю! И подниму!

И, средь звона стопок, среди
Тряпья испоганенных шлюх,
Прижму я Тебя ко груди,
Мой голый, сияющий Дух.

Господи, какая ночь!.. Костры заполошные!..
Кости будем мы толочь,
Крошить мяса крошево.
Рыбами – тела обочь
Возлежат вповалку…
Господи – такая ночь! – умереть не жалко!

Грязь глыбаста гульбища,
свечками – сугробы:
Пляшет во тьме идолище,
у разверста гроба.
Эта пляска – в простыне! Это я – босая —
На снегу пляшу в огне, я лимон кусаю!

Эх, кисло-свело
деревянны скулы…
Все во мне – померло.
Лютым ветром сдуло.

Резко клацнет затвор.
Шутки шутковали?!..
Заливайся, дикий хор!
Мало – диковали!

Мало с тулов – голов!
Мало лезвий точат!
Эх, а «…Бог есть любовь» —
что немой бормочет?!

Вот он, площади круг!
По кругу – огнища.
Мечутся огни рук.
Крылья шубы нищей.

Мало в звон – в прах – драк?!
Мало – костоломных?!
Вою – громче собак,
острожных, огромных!

Вот и выплясан век
до конца, досуха.
Вот он весь, человек —
на снегу старуха

Пляшет, пьяная в дым, —
это я, солдаты!
Дух мой Богом храним!
Это ж я, ребята!

Это я – пить… кормить…
вата… перевязки…
Я!.. – во рву псов – любить —
до последней ласки…

Я!.. – дышать – вам – рот в рот…
дрожью в дрожь – распята…
Я, мой нищий народ, —
не узнал, ребята?!..

Вас рожала… – меж глаз —
пот и свет – заплаткой…
Эх, пляшу – еще раз! —
пред последней схваткой!..

Гей, ударьте, ветра!
Вытанцуй, могила,
Всех, в ком пулей – дыра,
в ком – горелось-било!

Руки выброшу вам —
хлебом – вон из тела:
Жуйте! – глоткам и ртам —
крошевом летела!

И, покуда мой мир
голодал в канаве, —
Станцевала до дыр
пятки в вечной славе!

Не стреляй…
не стреляй…
Не стреляйте, братцы!..
Гибнет площадь – наш Рай.
Не запишут в Святцы.