Владимир Попов - Девять рукописей

Вадик бабушку Ларису
вдруг о чём-то попросил,
потихонечку описал
и песочком пригасил.

Я скачу, – а как иначе!
Гордо выпятив живот,
дядя Гриша тоже скачет
за пловчихою и ржёт.

И на этом светлом фоне,
отряхнувшись от утрат,
дядя Моня с тётей Соней
поглощают лимонад.

Муравьи зашевелились:
заползают за трусы…
Из кустов Карандашвили
наблюдает за Люси.

И глаза горят, как угли —
ослепительны до слёз…
Девки скользкие, как угри.
Парни мокрые, как хвост.

Смех и крики: воздух плещет
от восторга над прудом…
Из стакана водку хлещет
с Огурцовым управдом.

Прошлый век. И полдень жаркий.
Пятьдесят какой-то год.
Чикал чикалкой Чикалкин
и начикал много фот.

Это слово
мне открыл
во всей красоте
одинокий дачник,
который снимал
в середине девяностых
деревянную развалюху
с печкой.
– Послушай, соседушко! —
кричал он через забор.

Его удивительная речь:
восторженно-интонационная,
с паузами и ударениями,
была сказочной.

Слышалось —
сосед и душка,
и относилось
не только ко мне,
но и ко всему миру:
к деревьям, к цветам,
к летнему ветерку,
к заходящему солнцу,
к вечерним комарам…

Соседушко!
С Осей седой
еду до ушка: —
как сказал бы
Хлебников.

Старую
скрипучую калитку
он звал
«Марья Семеновна».
У сосен на участке
были имена: Иван,
Степан, Митрофан…

Цветы —
имена женские:
Виолетта, Луиза,
Маргарита…
Одинокий лопух
у забора
«Спиридон Евграфович».
Беременная кошка —
«Филисандровна».
Козу на лужайке
окрестил «Матвеевной»,
её козлёнка «Фуфырчик».

В то лето
он штудировал
«Доктора Живаго»
и приходил ко мне
жаловаться…

Он умер осенью…
Приехала его дочь:
темноволосая красавица
с сонными глазами.
Я выпросил на память
трубку и книгу
Пастернака.

– Да-да, конечно, —
произнесла она
и прикоснулась
к моему лицу
холодной рукой.

В пасмурный
ветреный день
его хоронили
на Малаховском
кладбище.
Пока звучали
прощальные слова,
и лились слёзы,
я держал в руке
«Доктора Живаго»,
и оттого
становилось легче.

В книге
я нашел листок,
сложенный в четвертушку,
с моим «Лаврентием».
Иногда,
прикасаясь к книге,
я вспоминаю голос:
– Со-се-душ-ко!
Я горько улыбаюсь
и шепчу:
– Салют, Профессоре!

Однажды я вечером вышел на волю.
Хромая собака бежала по полю.
По белому снегу, по тропочке узкой, —
По заиндевелой, по зимней, по русской.
Она приближалась ко мне понемногу,
И мы уступили друг другу дорогу:
Я в снег отошел, а она обежала
И заднюю лапу безвольно поджала.
Я вслед поглядел, и она оглянулась:
В глаза посмотрела, хвостом шевельнула.
Потом растворилась в седом полумраке…
Кого бы спросить: – А в раю есть собаки?..

Тень
одинокого дерева
медленно ползёт
с запада на восток.
На рассвете
тень падает на сарай:
«Час сарая».
В полдень
тень падает
на дорожку в саду:
«Час дорожки в саду».
На закате
тень падает
поперёк ручья:
«Час тени-мостика
через ручей» —
эта тень
самая длинная
и уходит в луга.
Минуты и секунды
тоже весьма
интересны:
секунда
жёлтой бабочки,
летящей белки,
орущей женщины,
девушки в синем платье,
лежащей собаки,
старухи на велосипеде,
пьяненького мужика
и тому подобное…

P.S. Все подробности
спросите у подсолнуха.

Летняя гроза прошла
с чёрным знаменем
рваных туч,
с грохотом пушек,
и сверкая огнями.
Холодным упругим ветром
рвануло листву,
исхлестало землю
водяной плетью
и умчалось на север,
гремя пустыми бочками.
Растворились тучи,
словно ставни,
и вышло
ослепительное солнце.

На ветках,
на высоких цветах
народились
тяжёлые капли —
засветились семицветьем,
медленно падали
и разбивались…

Эх, капельки-капелюшечки,
похожие
на радостные слёзы!

Книгу я купил
давным-давно,
а сегодня вспомнил о ней,
и захотелось перечитать.