Виктор Кротов: Сегодняшний язык вечности. Свободные трёхстишия

Безответная любовь

так безответственна,

а кто за неё в ответе – неясно.

По ночному пространству

стежки электрички,

сшивающей лоскуты пространства и времени.

Верно ли – не предавать предавшего,

надеясь, что он изменит своей измене?

Или лучше подальше, чтобы не заразиться?..

Белая ночь разводит мосты

и сводит людей, глядящих в небо.

Волнуется – и брызги стекают по граниту.

Расставлять точки над «i» просто,

если они чистые и не скользкие.

А иначе умаешься.

Ощутить себя остриём иглы,

сшивающей лоскуты жизни.

Проникать, чтобы соединить.

Отец мой, Гавриил Яковлевич Кротов, был самобытным и активным педагогом. Логика советской эпохи загнала его в лагерь на семнадцать с половиной лет. Даже когда он вышел, лагерь снился ему до конца жизни. А мне до сих пор помнятся наши свидания: трое суток в году, на протяжении которых мы пытались восполнить то общение, которого нам обоим не хватало.

Среди стихов этого цикла есть и написанные в 1974 году, когда до освобождения отцу оставалось ещё два года, и в 1988 году, когда уже прошло несколько лет после его смерти.

Он рядом – родной мой попутчик.

Его взгляд и рука – со мной,

на пути к нему.

В трёхвагонном поезде, как в ковчеге:

кто на свидание, кто на службу, кто отсидел.

Общее дыхание – узорами на стеклах. 1 1 В трёхвагонном поезде – тогда от Потьмы до Яваса ходил такой местный поезд.

Это ж надо – какое название!

Как было бы смешно,

если бы не дорога – от лагеря к лагерю. 2 2 Явас – посёлок, в окрестностях которого было несколько лагерей. Лагеря были направо и налево от ведущей к нему железной дороги.

Вышки, овчарки, охранники.

Горы паутинной проволоки у забора.

Тихо, как в деревне.

Не осталось даже пустого простенка,

где кто-нибудь когда-нибудь нарисовал бы

тебя с красками – под конвоем.

Мордовский мороз, колючая проволока.

Радио разносит по бараку

вольнолюбивую поэзию декабристов.

Встреча двух болтливых сверчков

в квадратной раковине

внимательного уха.

Накурено и жарко.

Но эти светлые глаза

несут свежесть и ветер.

Громадную яичницу с салом

пододвигает ко мне исхудавшая рука.

– Ешь, сынок, а я посмотрю.

Трое суток на свидание с отцом.

Он – год готовился.

Мне – год вспоминать и обдумывать.

Столько порассказано, что не хочется жить.

Не хочется жить просто так.

Только по-настоящему.

Ты оторвал карман от полосатой куртки

и протянул мне – на память.

На память о том, чего не забыть. 3 3 Полосатая куртка – в полосатой одежде ходили заключённый лагерей особо строгого режима.

Снимаю сапоги, разматываю портянки.

Что они ищут? чего боятся?

В какой я стране? в какой эпохе? 4 4 Шмон – обыск. Точнее, «личный досмотр», когда прощупывали всё, что с тобой и что на тебе.

Иду от лагеря по узкоколейке.

Вокруг зимний лес, тьма и безлюдье.

Здесь уже не страшно.

Падают снежинки дней и недель.

Пушистые сугробы воспоминаний

о часах и минутах зимней встречи.

Как легко догадаться, все эти стихи написаны осенью 2000 года. Дело не в магическом обаянии числа с тремя нулями, а в том, что именно тогда у меня вдруг оказалось свободным (от другой сочинительской деятельности) время ходьбы от дома до метро и от метро до работы. И оно оказалось временем для свободных трёхстиший.

Тёплый взгляд сентябрьского солнца.

Жаль, подмигивать не умеет.

А вот я ему подмигну.

Он так любил собак

за несказанную радость —

пройти мимо неукушенным!..

Нежусь под последним солнышком,

как философичный пёс

(правда, бегущий на работу).

Можно пройти короче: