Александр Алейник - Апология

Мы казались им меньше цветущих кустов,
чем-то вроде махавших руками крестов.

Нас терпели деревья и шмель облетел,
шевелилалась трава, миллионами тел

подставляя суставы свои под шаги,
а ложились — ребенком касалась щеки.

В этом тихом собраньи не помнят о нас,
бук кивает и клен составляет указ,

а азалии в зале краснеют за всех,
кто пришел от реки и сияет в росе.

Входит солнце по капле безмолвной в холмы
и смущает наивных растений умы.

Нас впустили цитатой в чужой разговор,
в жесты сада, что помнит луны восковой

восхожденье и медные звезды в пазах
лодок неба в несметных ночных парусах.

Внимая стуку жизненной машины,
вставали, пили чай, листали книги,
внимая-вынимая, мы ложились —
диваны напрягались как заики.

Деревья разводили в небе руки,
выкидывая птиц из желтых клеток,
мосты повисли на бретельках,
брюки сточила снизу бахрома за лето.

Как современно каблучки стучали —
встречаем осень в правом полушарьи,
пока поводишь узкими плечами —
ключами в темноте по двери шарю.

Дождь пахнет мутной оторопью окон
и мокрой головою после ванны, —
горючая шуршит и бьется пленка
и………………………………../обрыв/

Сердце спускающееся этажами —
сна содержанье,

гулкие лестницы и дворы —
всегда пустые, цвета норы,

небо прижатое к крышам и окнам
всей тоской одиноко,

в штриховке решеток повисшие лифты
на кишках некрасивых,

перила в зигзагах коричневой краски —
как сняли повязки,
шахты подъездов с тихим безумием
масляных сумерек,

любви, перепалок, прощаний
небольшие площадки

в геометрии вяловлекущей жизни,
склизкой как слизни,
город с изнанки — двери, ступени
в улиц сплетенья,

куст ржавеющей арматуры
из гипсовой дуры,

лиловые ветви спят на асфальте
смычками Вивальди,

скелетик моста над тухлой водою,
сохнущий стоя,

холмы, к которым шагнуть через воздух
не создан,

но можно скитаться в сонном кессоне,
расставив ладони,

врастая в обломки пространства ночами,
жизнью — в прощанье.

Дней обраставших листвой и снегом
столько прошло, сколько в льдине капель,
смотришь назад —

города под небом
осторожной повадкой цапель
завораживают взгляд.

Время мое примерзло
к стенам долгих улиц и маленьких комнат,
не отодрать.

Красные лошади мчались по венам
сорокалетним забегом конным
в выдоха прах.

Вдох — к средостенью — к бьющейся мышце,
чтобы остыть, потому что холод
костью стоит в ней.

Каждую ночь возвращаются лица,
слова, чей-нибудь голос,
с ужасом слитый.

Лед нарастает минут, мне дают их
так, не за что, слишком много,
что делать мне с ними…

Люди живут в ледяных каютах,
руки их трогал,
каждое имя

губы грело мои, их дыханье
смешано было с моим в молекулах общего
мига,

данного нам на закланье
на тощей площади
мира.

Жесты уничтоженья — жесты любви, объятий
неподвижно застыли
перед зрачками —

падающее театральной завесой платье,
фонаря лебединый затылок,
где встречались…

Не растопить белого времени
хворостом комканых
слов.

Давно за мной — тенью за Шлемелем
ледяными обломками
кралась любовь.

Чувства, страсти и судороги,
в горле комки — остановки
в розовой шахте лифта,

в голуботвердой, сверкающей сутолке
льда, как на катке, тверже крови
застывшей залито.

Лезть сквозь слепые бойницы
в бумагу за словом исторгнутым —
плечи застрянут,

так под хорошей больницей
анатомы морга
грудью крахмальной встанут.

Переплавляя в лед
все, что я вижу, трогаю, отсылаю,
зову,

пережигаю год
в холод, белой золой отслаивая,
живу, живу.