Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Когда уезжали, он жалобно хныкал.
Потом, наезжая во время каникул,
Подросший и важный, в родительский дом,
Он ездил к соседям и видел с восторгом:
Она расцветает! И все это время
Они продолжали друг друга любить.

Потом обстоятельства их разлучили -
Бог весть, почему. По какой-то причине
Все в мире случается наоборот.
Явился хлыщом - развращенный, лощеный,
И вместо того, чтоб казаться польщенной,
Она ему рраз - от ворот поворот!..

Игра самолюбий. С досады и злости -
За первого замуж. Десяток набросьте
Унылых, бесплодных, томительных лет
Он пил, опустился, скитался по свету,
Искал себе дело... И все это время
Они продолжали друг друга любить.

Однажды, узнав, что она овдовела,
Он кинулся к ней - и стоял помертвело,
Хотел закричать - и не мог закричать.
Они друг на друга смотрели бесслезно
И оба уже понимали, что поздно
Надеяться заново что-то начать.

Он бросился прочь... и отсюда - ни звука:
Ни писем, ни встречи. Тоска и разлука.
Они доживали одни и поврозь.
Он что-то читал, а она вышивала,
И плакали оба... и все это время
Они продолжали друг друга любить.

А все это время кругом бушевали
Вселенские страсти. Кругом убивали.
От пролитой крови вскипала вода.
Империя рушилась, саваны шились,
И кроны тряслись, и короны крошились,
И рыжий огонь пожирал города.

Вулканы плевались камнями и лавой,
И гибли равно виноватый и правый.
Моря покидали свои берега.
Ветра вырывали деревья с корнями.
Земля колыхалась... и все это время
Они продолжали друг друга любить.

Клонясь, увядая, по картам гадая,
Беззвучно рыдая, безумно страдая,
То губы кусая, то пальцы грызя,
Сходили на нет, растворялись бесплотно,
Но знали безмолвно и бесповоротно,
Что вместе - нельзя и отдельно - нельзя,

Так жили они до последнего мига -
Несчастные дети несчастного мира,
Который и рад бы счастливее стать,
Да все не умеет - то бури, то драки,
То придурь влюбленных... и все это время...

О Господи Боже, да толку-то что?!

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач
И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.
О деталь, какой позавидовал бы и врач,
Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!

Думал выбросить. И велик ли груз - скорлупа!
На троллейбусной остановке имелась урна,
Но потом позабыл, потому что любовь слепа
И беспамятна, выражаясь литературно.
Через долгое время, в кармане пятак ища,
Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,
В старой куртке, уже истончившейся до плаща,
Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.
Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,
Отворачиваясь от встречных, глотая слезы...
Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,
В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

Когда она с другим связалась,
А я отпал как таковой -
Какой она себе казалась
Таинственной и роковой!
Как недвусмысленно кипела
Зубоскрежещущая страсть
В том, как она не в такт хрипела
Про "окончательнее пасть" -
И в колебании недолгом
В плену постылого жилья
Меж чувством, стало быть, и долгом -
Хоть долг, конечно, был не я.

Он был - исполнить волю рока:
Уйти с печалью неземной,
Чтоб милосердно и жестоко
Прикончить то, что было мной.
Насколько ей была по вкусу
Роль разбивающей сердца
Гордячки, собственнику-трусу
Предпочитающей борца!
Я все бы снес. Но горем сущим
Мне было главное вранье:
Каким бесстыдным счастьем сучьим
Вовсю разило от нее!

Ей-Богу, зло переносимо,
Как ураган или прибой,
Пока не хочет быть красиво -
Не упивается собой,
Взирая, как пылает Троя
Или Отечество; пока
Палач не зрит в себе героя,
А честно видит мясника.
Но пафос, выспренность, невинность,
Позор декора, срам тирад...
Любезный друг, я все бы вынес,
Когда б не этот драмтеатр!

Увы, перетерпевши корчу,
Слегка похлопав палачу,
Я бенефис тебе подпорчу
И умирать не захочу.
Ноябрь злодействует, разбойник.
На крышах блещет перламутр.
Играет радио. Покойник
Пихает внутренности внутрь,
Привычно стонет, слепо шарит
Рукой, ощупывая грудь,
Сперва котлет себе пожарит,
Потом напишет что-нибудь...