Елена Крюкова - Сотворение мира

Где эта девочка?..
В ладье какой плывет?..
…Я слишком редко захожу в кофейни.

Беру губами черничину соска.
В запрокинутой улыбке —
Звездами — зубы любимой.
Под спину ей ладонь кладу,
И тело изгибается дельфиньи,
Как от ожога.

Подлесок чахлый.
Фольговые блюдца озер.
Прозрачна кровь холодных ягод. Север.
И продавщица раков —
Щеки розовы, как плавники сорожки, —
Рослая, глаза — бериллы, волосы — соломой,
Натура Дионисия,
Стоит с корзиной; раки
Громадные — хвосты как веера.
Стоит и смотрит.
И на нее смотрю.
Поцеловать бы медный крестик на бечевке
В ложбине меж холмов!..
Я покупаю всю корзину.
Поезд
Всего лишь пять минут стоит.

Силен и яростен удар копья!
Но я
Внезапно ощущаю — льется нежность
Растаявшею вечной мерзлотой…

Отец рассказывал про эвенкийку.
Во льдах — стоянка близ Таймыра. Диксон.
Село заброшенное. Женщины — рогожек наподобье.
Отец в избу зашел — и узкие глаза
Прошли через него навылет.

Преследует виденье:
Красавица на станции космической, одна.
Все ждет — ее спасут.
Под сердце входят иглы звезд.
…Такая одинокость
На Земле бывает тоже.

Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем,
в рабочей слепоте!
Вдруг прозреваю — вижу женщину
с козьими лукавыми глазами,
Широкобедрую.
На щеки всходит краска.
Работа вся насмарку.

Встань, милая,
Как Марфа со свечами
В тяжелых кулаках!
И погадай, сколь в этой жизни
Еще любить тебя я буду.

…Она ничком лежала на кровати.
Я подошел и нежно, еле слышно,
Прося прощанья,
Губами сосчитал худые ребра.

Я кланяюсь возлюбленному телу!
Я, ударяя кистью дико по холсту,
Люблю, люблю —
И на холсте, гляди-ка,
Из маленьких грудей твоих,
Что прячешь в лифчик
Застиранный,
Великий Млечный Путь
Сапфирами по дегтю неба брызжет!

Как я люблю твой золотой живот!..
То — мир,
Куда вхожу я, раздвигая тучи,
И молния моя летит отвесно
В могучий мрак океанийский твой!..

Жара и Астрахань!
Купаются цыганки.
По набережной пыль летит,
И ветер гонит воблы чешую.
На песке — гигантскими цветами — юбки, тряпки…
Одна цыганка вышла из воды,
Черна, как головешка.
Я замер
От первобытной красоты ее.

Идем по выставке.
Висит монисто — экспонат.
«Хочу такое. Сделай мне!..» —
сказала ты, смеясь.
Я увидел: чешуя монет
Играет меж грудей твоих веселых.

Читаю я псалом Давида
По-церковнославянски.
Не понимаю ничего.
Вдруг глаза закрою —
Из тьмы дегтярной
проступает тело женское
Сияньем Северным — до головокруженья…
Зачем на казнь я эту обречен —
Всегда в всюду видеть
Красоту?..

Мы сплетены, как две ладони:
Маленькая и большая.
И в ритме древнем,
Смеясь, качаясь, плача,
Баюкаем друг друга —
До самой смерти… самой смерти…
самой…

…Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою.
Телом на тело налег, обряд поклоненья творя.
Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глину
Проселочной скудной дороги. Слегка застонала она,
Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось.
Острыми земляничинами встали, твердея, соски
И — закруглились, мерцая печально, холмы снеговые,
Полем метельным живот лег под белое пламя руки…

И, обнимая ладонями всю ее — впадины все и ложбины,
Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуя
Родинук — чечевицу — под левою грудью,
Обрыв — будто к Волге! — ребра:
Точно как берег крутой,
красноглинный,
обрывается резким откосом.
И задрожал тут живот — волны пошли по нему…
И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки:
Губы его прошлись по старым,
затянувшимся шрамам и швам,
Их освящая — навек,
Запоминая — навек,
Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух —
Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы,
Только лишь пальцы, пылая,
Помнят все бездны и горы любимого тела…

Щеки силнее горели: он ниже склонялся главою,
Ноги руками раздвинул — плавно подались они…
Губы мужские, дрожа от любви,
отыскали вслепую то место —
Малый тот жемчуг,
слепой бугорок
неистовой женской природы —
И влажный от жажды язык
Драгоценный, соленый тот жемчуг нащупал —
И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил…
Волны томленья пошли по широкой реке женского тела.
Все потемнело в глазах.
А мужчина ей руки на грудь положил,
Не отрывая горячечных уст от горящего лона, —
И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его,
И невозможно снести все это было — женщине смертной!
И застонала она.
И взял он руками ее
За полушарья планет,
Катящихся мимо единой жемчужной звезды,
И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел —
предвестием будущей воли,
И застонала сильнее она,
И ногами его голову сжала.
Встал он над нею.
И тут увидала она — хоть глаза ее сомкнуты были! —
его золотую свечу,
Медом текущую,
Молоком неудержным,
Лучезарным сияньем мужским!
И взяла свечу она в руки,
И ею водила по пьяным от счастья губам,
по щекам и по скулам,
Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь,
Чтоб раньше времени
Ярый воск ей по щекам не потек…
И сказала она, задыхаясь:
«Ложись. Я тебя поцелую —
Так, как хочу, и столько, сколько хочу — и ты этого хочешь…»
И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала,
Что смертный не вынес бы этого! —
он же лежал, разгораясь,
И когда уже прибой мучений достиг берегов,
И почуяли оба,
Что умереть от любви — то не сказка, то быль! —
Он повернулся внезапно — и оказался над нею,
И не сразу, не сразу
Золотая свеча его
В смоляной ее Космос вошла:
Он свечу подносил — зажигал темноту — и вытаскивал снова,
И опять, и опять, —
До тех пор, пока так не взмолилась она:
«Не могу!.. Умираю…» —
и луч в самую темень ударил!
И застыли на миг возлюбленные!
Обвила она его крепко ногами,
Он — все глубже входил в океаны ее, в подземелья,
Все глубже, все крепче,
все нежней, все сильней,
все больнее —
и все нестерпимей…
И сильнее сжималось вкруг горящей свечи
тугое кольцо
ее темного лона,
И он целовал ее рот —
так безумный в жару
пьет лекарство из кружки больничной,
Так старуха пред смертью целует икону,
Так целуют друг друга люди — перед навечной разлукой!
И катились по мокрым щекам ее светлые слезы!
И кровати под ними уж не было —
они над Землею летели,
Крепко сплетшись — теперь не разнимет
никогда и никто их, —
И вздымался над нею он, плача, и вновь,
и опять опускался,
И вздымалась навстречу она,
и зубы в царской улыбке блестели,
И катился, как яхонты, пот по ложбинам —
меж грудей, меж лопаток!
А свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел,
И когда уже стал совсем нестерпимым, —
Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали,
Закричали, смеясь и плача от счастья,
От посмертного, дикого счастья,
что — умерли вместе…