Елена Крюкова - Сотворение мира

Вздымают кулаки хоругви малиновые…
Любимый, а жизнь наша — долгая, длинная…

А впереди войска — человек бородатый, крылья алые…
Любимый, а жизнь-то наша — птаха зимняя, малая…

А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!..
Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается…

А войско красное — глянь! — уж полнеба заняло!..
Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево…

А и все небо уж захлестнуло войско багровое!.. —
Любимый, оберни ко мне лицо суровое,

И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, —
Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!..

Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,
Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.

И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, —
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие.

Обвивает мне лоб мелкий пот.
Я в кольце гулких торжищ — жива.
И ребенок, кривя нежный рот,
Повторяет мои слова.

Я молчу, придвигая уста
То к посуде, то к мерзлым замкам,
То к ладони, где в форме креста —
Жизнь моя: плач по ветхим векам.

Я молчу. Грубо мясо рублю.
На доске — ледяные куски.
Накормлю! — это значит: люблю.
Чад венчает немые виски.

И, когда я на воздух бегу,
Чтоб в железных повозках — одной,
О, одной бы побыть!.. — не могу
Говорить — и с самою собой.

Правда серых пальто, бедных лиц,
Ярких глаз, да несмахнутых слез!
В гуще бешенейшей из столиц
Я молюсь, чтобы ветер унес

Глотки спазм — а оставил мне крик,
Первородный, жестокий, живой,
Речь на площади, яростный рык
И надгробный отверженный вой,
И торжественный, словно закон,
И простой, будто хлеб с молоком,
Глас один — стоголосый мой хор —
Под ключицею,
Под языком.

Ветер-нож, разрежь лимон лица!
Слезный капнет сок…
До конца, до смертного венца —
Черный свод высок.
И когда спускаюсь в переход,
Под землей бреду,
Пулей посылает черный свод
Белую звезду
прямо под ребро…

Белые копья снегов в одичалую грудь
Навылет летят.
Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь!
Стоит мой звенящий наряд
Колом во рдяных морозах! Хозяин собак
Не выгонит, пьян, —
Я же иду по ночам в лихолетье и мрак:
Туда, где баян.

Скользок и гадок украшенный кафелем мир
Подземных дворцов.
Вот сталактиты светильников выжгли до дыр
Газеты в руках у птенцов.
Вот закрывается локтем несчастная мать,
На грязном граните — кормя…
Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, —
Поймешь ли ты мя?!

Тихо влачусь под землей по широким мостам —
Гранит режет взор,
Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там,
Мономах-лабрадор!
Господи, — то ли Карелия, то ли Урал,
А то ли Эдем, —
Только, Исусе, Ты не под землей умирал —
Где свет звездный: всем!..

Руки ковшами, долбленками тянут из тьмы
Мальцы, старики…
В шапках на мраморе — меди мальки… Это мы —
Наши щеки, зрачки!
Мы, это мы — это мой перекошенный рот
У чеченки с мешком…
Вдруг из-за царской скульптуры — как песня хлестнет
Крутым кипятком!

Баянист, гололобый, беззубый, кепчонку надвинь —
Сыграй мне, сыграй:
«На сопках Маьчжурии» резкую, гордую синь,
Потерянный Рай.
«Зачем я на свет появился, зачем меня мать
Родила…» — и марш золотой,
«Прощанье славянки», ту землю, что будет пылать
Под голой пятой!..

Мни в руках и терзай, растяни, обними свой баян,
Загуди, захрипи,
Как ямщик умирал, от мороза и звезд горько пьян,
Во широкой степи!
Как колечко венчальное друга неслышно просил
Жене передать, —
Баянист, пой еще, пока хватит и денег и сил
Близ тебя постоять…

О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, — возьми!
То мусор и смерть.
Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми —
Так, что больно глядеть.
Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,
Руки сходят с ума —
Роща отговорит золотая, и грянет буран,
Обнимет зима…

А вокруг — люди шьются-мелькают, как нить в челноке,
Пронзают иглой
Адский воздух подземки, наколку на тощей руке,
Свет над масляной мглой!
О, сыграй, пока море людское все бьет в берега
Небес и земли,
Пока дедов баян все цепляет худая рука,
Люстр плывут корабли!..