Иннокентий Анненский - Переводы

С душой печальною три тени неразлучны,
Они всегда со мной, и вечно их полет
Пронзает жизни сон, унылый и докучный.

С тоской гляжу на них, и страх меня берет,
Когда чредой скользят они безгласны,
И сердце точит кровь, когда их узнает;

Когда ж зеницы их в меня вольются властно,
Терзает плоть мою их погребальный пыл,
Мне кости леденит их пламень неугасный.

Беззвучно горький смех на их устах застыл,
Они влекут меня меж сорных трав и терний,
Туда, под тяжкий свод, где тесен ряд могил…

Три тени вижу я в часы тоски вечерней.

Уста землистые и длани ледяные,
Но не считайте их за мертвецов.
Увы! Они живут, укоры сердца злые!

О, если бы я мог развеять тучи снов,
О, если б унесла скорее месть забвенья
Цветы последние торжественных венцов!

Я расточил давно мне данные куренья,
Мой факел догорел, и сам алтарь, увы!
В пыли и копоти лежит добычей тленья.

В саду божественном душистой головы
Лилее не поднять — без страсти, без желаний
Там влагу выпили, там корни выжгли вы,

Уста землистые и ледяные длани.

Но что со мной? О нет… Теней светлеют вежды!
Я солнце, я мечту за ними увидал:
В какой блаженный хор слились вокруг Надежды!

О вы, которых я безумно так желал!
Кого я так любил, коль это ваши тени,
Отдайте счастья мне нетронутый фиал!

За робкую любовь, за детский жар молений,
О, засияйте мне, лучи любимых глаз,
Вы, косы нежные, обвейте мне колени!

Нет! Ночь… Все та же ночь. Мираж любви погас,
И так же, с сумраком таинственно сливаясь,
Три тени белые в немой и долгий час

Мне сердце леденят, тоской в него впиваясь…

С тех пор, как истины прияли люди свет,
Свершилось 1618 лет.

На небе знойный день. У пышного примаса
Гостей по городу толпится с ночи масса;

Слились и яркий звон и гул колоколов,
И море зыблется на площади голов.

По скатам красных крыш и в волны злато льется,
И солнце городу нарядному смеется,

На стены черные обители глядит,
Мосты горбатые улыбкой золотит,

И блещет меж зубцов кривых и старых башен,
Где только что мятеж вставал и зол, и страшен.

Протяжным рокотом, как гулом вешних вод,
Тупик, и улицу, и площадь, и проход,

Сливаясь, голоса и шумы заливают,
И руки движутся, и плечи напирают.

Все в белом иноки: то черный, то седой,
То гладко выбритый, то с длинной бородой,

Тонсуры, лысины, шлыки и капюшоны,
На кровных скакунах надменные бароны,

Попоны, шитые девизами гербов,
И ведьмы старые с огрызками зубов…

И дамы пышные на креслах и в рыдванах,
И белые брыжжи на розовых мещанах,

И винный блеск в глазах, и винный аромат
Меж пестрой челяди гайдучьей и солдат.

Шуты и нищие, ханжи и проститутки,
И кантов пение, и площадные шутки,

И с ночи, кажется, все эти люди тут,
Чтоб видеть, как живым еретика сожгут.

А с высоты костра, по горло цепью скручен,
К столбу дубовому привязан и измучен,

На море зыбкое взирает еретик,
И мрачной горечью подернут строгий лик.

Он видит у костра безумных изуверов,
Он слышит вопли их и гимны лицемеров.

В горячке диких снов воздев себе венцы,
Вот злые двинулись попарно чернецы;

Дрожат уста у них от бешеных хулений,
Их руки грязные бичуют светлый гений,

Из глаз завистливых струится темный яд:
Они пожрать его, а не казнить хотят.

И стыдно за людей прикованному стало…
Вдруг занялся огонь, береста затрещала,

Вот пурпурный язык ступни ему лизнул
И быстро по пояс змеею обогнул.

Надулись волдыри и лопнули, и точно
Назревшей мякотью плода кто брызнул сочной.

Когда ж огонь ему под сердце подступил,
«О Боже, Боже мой!» — он в муках возопил.

А с площади монах кричит с усмешкой зверской:
«Что, дьявольская снедь, отступник богомерзкий?