Андрей Белый - Симфонии

В небо плыло пепельное облачко.

Она с ужасом видела край облачка сквозь его вверх ладонями воздетые руки.

Медленно шел вдоль березок.

Впереди него сыпались красные, яркие листья. И сзади сыпались тоже.

Словно он был занавешен голубой, вечно пролетающей порфирой, испещренной красным золотом свеянных листьев.

Это был вечный водопад времен.

Она шептала: «Здравствуй, здравствуй, — ты, как прежде, вернулся: мир не беспеременен».

Она вышла из кельи и пошла вслед за странником.

Они шли.

Ничто их не касалось. И никто их не задерживал.

Он подвел ее к безвестной могилке на верху многогребенном, песчаном, и сказал ей, улыбаясь, будто спрашивая о чем-то: «Смотри: ведь могила пуста».

На высоких, красных, песчаных холмах собрались богомольцы.

Там воздвигали распятие.

Неизвестный священнослужитель, точно весь сотканный из воздуха, стоял в золотой, бирюзой отливающей рясе.

Тая, ряса сливалась с небом.

Простирал свою руку в бледно-бирюзовый, далекий мир.

Бледно-бирюзовый, далекий мир отливал янтарно-золотым.

Все было охвачено жидкими сквозными янтарями и пропитано ими.

Жидкие янтари подернулись огненным золотом.

Становились гуще, искристей.

Богомольцы в белых рубахах, простоволосые, стояли с восковыми, медовыми, мягкоистекающими свечами.

Неизвестный священнослужитель поставил на стол деревянную миску со святою водою; он опустил в воду пучок спелых ржаных колосьев.

Колосом окропил сосновые дали.

Простирал свои руки в бледно-бирюзовый мир: бледно-бирюзовый мир отливал янтарно-золотым.

«Господи, мир созрел, как эти колосья: ей, гряди Господи.

Господи!

Среди лесов воздвиг я молельню мою: на песчаных холмах водрузил я распятие.

Ей гряди, Господи!»

Все было охвачено жидкими сквозными янтарями и пропитано ими.

Янтари подернулись красным золотом: становились гуще, искристей.

Неизвестный священнослужитель взял серп и серпом налагал крестные знаки во все стороны:

«Украсьте, украсьте цветами великую церковь мира, вы — миряне, и вы — церковники.

Орари ваши — сердца — возносите, диаконы светослужения.

Горе́ имеем сердца».

На высоких, песчаных, красных холмах он стоял, предаваясь молитве.

Воздвигал в ветер крестное знамение.

Голосом, вздоху подобным, призывал жнецов на жатву свою.

«Се грядет земной иерей, из блистанья серпов сотканный.

Се грядет земной жених, из свещного действа в полях рожденный.

Ты, жених, гряди к могилкам нашим, постучи в гробовую нашу плиту.

Из далекой страны загробной облеки нас жизнью и солнцем.

Мы встретим тебя, иерей наш, колосом, колосом, колосом.

Колосись в души наши.

Ибо мы — твои нивы: нивы, нивы, созревшие нивы.

Ей, гряди, жнец нивный».

Бирюзовая риза истаяла. Она сливалась с небом, отливая жемчугами.

Белое лицо, омытое шелковым золотом, синими удивленными очами глядело на богомольцев, будто солнечное облако с двумя просветами лазури.

Над ними простерлись две его руки — два его снежных обрывка.

И богомольцам казалось, что это — не странник, а далекое облако, не риза — а вышина.

Все пали ниц.

Голос странника, как призывной трезвон, еще раздавался над ними из далеких пространств:

«Риза моя — воздушная, золотая.

Горизонт так янтарен».

Но это свистал ветерок, и богомольцы были одни.

Над ними было небо.

Там застыло солнечное облако с двумя просветами лазури.

Мюнхен. 1906 года

Было тепло и бело.

Кто-то свеивал с крыш метельную лилию: бросал из нее мерцающие крестики, звезды.

Он плясал на одинокой трубе над улицей.

Это был снежный шут.

Зазвенел ледяным бубенцом и просил:

«Воскресни, метелица».

Ветряный напор взвил на воздух шута сверкающим облаком снежинок.

Шут надвинул колпак. Бубенцами вскипел и плюнул в улицу снежной струей.

Завизжал — обжегся весенним ветром: «Я уж теперь шут погибший.

Я уж таю».

Запевало: «Снега мои текут. Пургой моей свистучей я не могу — мне больно — проснежить.

Расскажет пусть тебе, истаяв, снег кипучий, как хочется мне верить и любить».

Прозрачно-желтое кружево слякоти лежало на мостовой.

Мостовая оскалилась железным смехом лопат.

Лопаты шаркали по скользкому тротуару, скользили.

Захлебывались водою.

Мокрый ветер страстно запел: «Зори безумные, зори червонные, зори, последней пургой оснеженные».