Андрей Белый - Симфонии

Ангельски, ангельски в душу глядятся одним, навек одним».

Вздыбился над домами иерей — вьюжный иерей, белый.

Заголосил: «Соблазн разрушается!»

Замахнулся ветром, провизжавшим над домом, как мечом.

«Вот я… вас… вот я!

Моя ярость со мною!»

И блистал он снегами.

Перед ним, над ним, вкруг него зацветали огни: за ним мстители-воины, серебром, льдом окованные, поспешали.

Яро они, яро копьями потрясали — сугробы мечами мели, мечами.

Точно две встречные волны, столкнулись два эстета в темном углу.

Один шептался с другим. Да, с другим.

«Вы все тот же, вы милый, тот же вечно желанный!»

«Все тот же».

«Вы — мой отсвет улыбок, мой бархат желанных исканий».

«Вы прекрасную любите даму. Да, нет, — полюбите меня».

«Полюбите меня».

«Чем нежнее черные кудри к челу вашему льнут — тем смелее, тем настойчивей люблю я, люблю».

Вот и губы эстетов змеились запретной улыбкой. Да, запретной до боли — змеились, змеились.

Так.

Вскипела в окне, плача гневно, — летела, снеговая царевна.

Так гневно, так гневно склонил, опустил глаза: точно его распинала, крестная его распинала тайна.

Точно рвался с кипарисного древа, рвался.

Ах, да, да! Ему говорил старый мистик: «Они и о тайне, но в тайне и их уязвил соблазн».

Адам Петрович встал. Встал, — скорбно губы застыли изгибом.

И встал…

Руки поднял, заломил, опустил: хрустнули пальцы.

И застыли губы, застыли.

Пусть: застыли.

Возвращался домой. И роились рои: у фонарей рои роились — и у ног рои садились.

Роились.

Белый бархат снегов мягко хрустел у его ног: ах, цветики блесток цветились и отцветали.

Его глаза то цветились, то закрывались ресницей, и парчовая бородка покрылась бархатным инеем.

Прохрустев мимо ее дома, в золотой смеялся ус:

«Кто может мне запретить только и думать о ней?

Думать: да, — о ней».

Бежал, бежал — пробежал.

Невидимый кто-то шепнул ему снегом и ветром:

«Думать о ней? Ну конечно, никто».

Снежно поцеловал, нежно бросил — бросил под ноги горсть бриллиантов.

Бросил.

Стаи брызнувших искр, ослепив, уж неслись: неслись — понеслись из-под ног в белом бархате снега.

Кто-то, все тот же, долго щекотал, ярко, слепительным одуванчиком — да и все затянул: все затянулось пушистыми перьями блеска, зацветающими у фонарей.

И перья ласково щекотали прохожих под теплым воротником.

Вьющий был ветер, поющий, метущий: волокна вьющий.

Среброхладный цветок, неизменно в небо врастая, припадал к домам.

Облетал и ускользал: и ускользал.

Пусть за ним ускользал и другой: ускользал и другой Пусть за ним поднимался еще, и еще, и еще…

Все рукава, хохотом завиваясь, падали на дома, сыпались снежными звездами.

Алмазили окна и улетали, летали.

Дали темнели. Летали дали.

«Только и буду жить для нее».

Лежал в постели. Пробегали думы. Открыл глаза.

Пробежали пятна света на потолке: это ночью на дворе кто-то шел с фонарем.

Другие думы осенили его — его другие думы: «Ищущий — я: а она? Да, да!»

Открыл глаза. Набежала слеза.

Пятна света по потолку бежали обратно: убегали невозвратно.

В комнате, обращенная к треножнику, гадалка махала синим шелком.

Это яростно гадалкино разметалось по комнате платье, когда страстно протянула она к Светловой свои цепкие пальцы; властно вещие свои, роковые объятия.

Прозрачное, как облако, лицо Светловой было измождено в ней горевшим восторгом.

Очи — томные токи лазури — точно острые синие гвозди, — они уходили в гадалку.

Подавали друг другу руки и сказали о невозможном.

И сказали утомленно; кому-то послали ласку, ласку сердца.

Чем восторженней ей дышала о милом Светлова, тем углям поклонялась бесстыдней гадалка, тем настойчивей на синем взвихренные плясали черные на ней кружева, как взметенная в небо пыль.

Грешные помыслы их вырастали: «Яркие встречи ваши снятся мне в углях, вырастая и тая дымом, дымком».

Грешные помыслы, что томили Светлову, вырастали и таяли, таяли, вырастали, как тени их, заплясавшие тени их на стене.

Окропили бархатно уголья; то склонялись над жаром, то поднимались.

Красная сеть пятен: как ярко-воздушный зверь, свои на них полагал летучие лапы.

То склонялись, то поднимались. Свет свои на них полагал лапы.

Пурпуровый отсвет то полз снизу вверх: то отсвет полз сверху вниз.

На Светлову глаза поднимались гадалки страстной темью, опускались, страстной темью сверкали, страстной и погасали темью.