Валерий Брюсов - Urbi et Orbi

Сквозь окна льется свет, то золотой, то синий,

Неяркий, слабый свет, таинственный, как мгла.

Прозрачным знаменем дрожит он над святыней,

Сливаясь с веяньем орлиного крыла!

Чем дольше здесь стоишь, тем все кругом безгласней,

Но в жуткой тишине растет беззвучный гром,

И оживает все, что было детской басней,

И с невозможностью стоишь к лицу лицом!

Он веком властвовал, как парусом матросы,

Он миллионам душ указывал их смерть;

И сжали вдруг его стеной тюрьмы утесы,

Как кровля, налегла расплавленная твердь.

Заснул он во дворце — и взор открыл в темнице,

И умер, не поняв, прошел ли страшный сон…

Иль он не миновал? ты грезишь, что в гробнице?

И вдруг войдешь сюда — с жезлом и в багрянице, —

И пред тобой падем мы ниц, Наполеон!

И эти крайности! — все буйство жизни нашей,

Средневековый мир, величье страшных дней, —

Париж, ты съединил в своей священной чаше,

Готовя страшный яд из песен и идей!

Ты человечества — Мальстрем. Напрасно люди

Мечтают от твоих влияний ускользнуть!

Ты должен все смешать в чудовищном сосуде.

Блестит его резьба, незримо тает муть.

Ты властно всех берешь в зубчатые колеса,

И мелешь души всех, и веешь легкий прах.

А слезы вечности кропят его, как росы…

И ты стоишь, Париж, как мельница, в веках!

В тебе возможности, в тебе есть дух движенья,

Ты вольно окрылен, и вольных крыльев тень

Ложится и теперь на наши поколенья,

И стать великим днем здесь может каждый день.

Плотины баррикад вонзал ты смело в стены,

И замыкал поток мятущихся времен,

И раздроблял его в красивых брызгах пены.

Он дальше убегал, разбит, преображен.

Вторгались варвары в твой сжатый круг, крушили

Заветные углы твоих святых дворцов,

Но был не властен меч над тайной вечной были:

Как феникс, ты взлетал из дыма, жив и нов.

Париж не весь в домах, и в том иль в этом лике:

Он часть истории, идея, сказка, бред.

Свое бессмертие ты понял, о великий,

И бреду твоему исчезновенья — нет!

1903

Париж

Я помню этот мир, утраченный мной с детства,

Как сон непонятый и прерванный, как бред…

Я берегу его — единое наследство

Мной пережитых и забытых лет.

Я помню формы, звуки, запах… О! и запах!

Амбары темные, огромные кули,

Подвалы под полом, в грудях земли,

Со сходами, припрятанными в трапах,

Картинки в рамочках на выцветшей стене,

Старинные скамьи и прочные конторки,

Сквозь пыльное окно какой-то свет незоркий,

Лежащий без теней в ленивой тишине,

И запах надо всем, нежалящие когти

Вонзающий в мечты, в желанья, в речь, во все!

Быть может, выросший в веревках или дегте,

Иль вползший, как змея, в безлюдное жилье,

Но царствующий здесь над всем житейским складом,

Проникший все насквозь, держащий все в себе!

О, позабытый мир! и я дышал тем ядом,

И я причастен был твоей судьбе!

Я помню: за окном, за дверью с хриплым блоком

Был плоский и глухой, всегда нечистый двор.

Стеной и вывеской кончался кругозор

(Порой закат блестел на куполе далеком).

И этот старый двор всегда был пуст и тих,

Как заводь сорная, вся в камышах и тине…

Мелькнет монахиня… Купец в поддевке синей…

Поспешно пробегут два юрких половых…

И снова душный сон всех звуков, красок, линий.

Когда въезжал сюда телег тяжелый ряд,

С самоуверенным и беспощадным скрипом, —

И дюжим лошадям, и безобразным кипам,

И громким окрикам сам двор казался рад.

Шумели молодцы, стуча вскрывались люки,

Мелькали руки, пахло кумачом…

Но проходил тот час, вновь умирали звуки,

Двор застывал во сне, привычном и немом…

А под вечер опять мелькали половые,

Лениво унося порожние судки…

Но поздно… Главы гаснут золотые.

Углы — приют теней — темны и глубоки.

Уже давно вся жизнь влачится неисправней,

Мигают лампы, пахнет керосин…

И скоро вынесут на волю, к окнам, ставни,

И пропоет замок, и дом заснет — один.

Я помню этот мир. И сам я в этом мире

Когда-то был как свой, сливался с ним в одно.

Я мальчиком глядел в то пыльное окно,

У сумрачных весов играл в большие гири

И лазил по мешкам в сараях, где темно.

Мечтанья детские в те дни уже светлели;

Мне снились: рощи пальм, безвестный океан,

И тайны полюсов, и бездны подземелий,

И дерзкие пути междупланетных стран.

Но дряхлый, ветхий мир на все мои химеры

Улыбкой отвечал, как ласковый старик.

И тихо надо мной — ребенком — ник,