Иван Коневской - Мечты и думы

Тут я почувствовал перед собой обитель небожителей;

а этот мир облак, прямо уже как

бы путь мне застилавший, представлялся на

рубеже тех небесных чертогов смутными

обителями, подобными

«limbo» [6] Предверие Ада, местонахождение душ по Данте древних верований.

Позади же на меня все так же широко дышали,

таясь в сизой мгле, глубины ущелий и лощин.

И как храм рассекается светящимися столбами

пыли, так и они сверху донизу пересекались

огромными косыми тенями, тенями

светоносными, что спускались с парящего

за тучами дальнего солнца.

Наконец, за перепутьем на краю

крутизны, я вступил в совсем уже

нагой мир, мир мертвенно-белого

тумана. Ничего не видать было

больше вне темневшей впереди дороги,

что вилась по буроватым травяным буграм.

Да из тумана грозно вздымались

временами острые тиары [7] Головной убор, жрецов, восточных царей в древнем мире. все тех же

белых чародеев. Явно было, что

здесь — их полновластное царство.

Так вот где скрывалась бездна мира!

И уже ничем от нее не укрыться: ужас

объемлет, и вольно и прохладно

дышится в предвечном

воздухе, в «бытности хаоса довременной».

Чуть слышно и томно влечет струя

млечно-свежей, зеленым мрамором

отливающей влаги. Неизмеримые

кручи в утреннем солнце и светлой

тени возвышаются дымчатыми и

светозарными призраками. Свежо,

чисто блестит бледным блеском

весь окрестный край. Как юные витязи,

веселы, праздничны эти гордые и

мощные крутояры. Нежат они и холят,

став вокруг нее тесным кругом

и укрыв ее в этой изложине, как в

тихой колыбели, эту нетленную и

сочную влагу озера,

как цветущую красавицу-сестру.

И вот среди этих обрывов,

вооруженных еловой хвоей, словно

копьями и гребнями шлемов,

буйно резвым скоком выбрасывается

иной ликующий

сын этого утра и этой земли:

то — поток, рвущийся вниз, в бездну.

Его призвание — не бережная охрана

святыни нетления: он чистый и легкий

дух в своей нежной, снежной

пене, — но как широко и роскошно

разметывается он ею во все стороны!

Радость его — радость нетленного,

вольного и бурного полубога.

Это отрок Сигурд, [9] Персонаж «Старшей Эдды» что гуляет в

вешней дубраве

и ничего не боится, и все сделать

вправе. Да, он ринется вниз,

хоть в беспредельные пучины,

но вечно пребудет свеж и горд.

А всем слабым теням, которые

увлечены будут туда же в его

порыв, и в гибели не нарадоваться будет

на его ясную красу!

На пути моем вырос мир непонятного,

неведомого величия. И непреложно

сказалось, что всему конец, дальше

двинуться некуда. Впереди было

нечто необъятно-великое, ужасающе

мрачное и белое. Все оно как бы

волновалось: это было целое море в

бурю, да и шумело-бушевало что-то

непрестанно в его глубине, а в то же

время оно было немо и бездыханно,

вовеки не подвигнется. Но всякий раз,

как обращались на него взоры, так и испуг

охватывал: а что как захлынут все эти

громады мертвых волн.

Да, это была совсем, совсем мертвая,

но неодолимая мощь. Она угнетала взоры,

леденила жизнь в груди.

Эти пласты льдов — такие неживые и,

как наваждение, одолевающие душу.

Голубые и зеленые тени лукаво,

зло играют по нижним отрезкам,

мелко расколотым, точно истолченным.

Прозрачным цветным стеклом искрятся

и отливают они. О, как они безжизненны

и злы…

Вот, наконец, твердыня, где грызут

во мраке цепи навеки оцепенелые

титаны, вот обитель бессмертного Кащея.

Над этим миром — дымные облака:

свет убит, движение стало.

В воздухе — серый, ясный, холодный

полдень. Он ложится свинцом на грудь.

Веrпеr Oberland

Свет его — это как бы лунный свет,

только пышащнй зноем, в огне.

Как лунный свет, он — серебристый, как

лунный свет, замлевший, бездыханный,

и ежеминутно готов дрогнуть и вскипеть

жизнью. И при луне, и в южном дне все

замрет в таком лихорадочном ожидании.

С гладких каменных помостов

открываются внизу столь же

гладкие, яркие и темные поверхности

иззелена-лазурных вод. Камни набережных

тонут в них, ничем не огражденные.

Обширные ступени с роскошными