Саша Черный - Сатиры

В мучительной жажде надежды и красок

Выходит на улицу, ищет людей…

Как страшно найти одинаковость масок

От гения до лошадей!

1908

Утро. Мутные стекла как бельма,

Самовар на столе замолчал.

Прочел о визитах Вильгельма

И сразу смертельно устал.

Шагал от дверей до окошка,

Барабанил марш по стеклу

И следил, как хозяйская кошка

Ловила свой хвост на полу.

Свистал. Рассматривал тупо

Комод, «Остров мертвых», кровать.

Это было и скучно, и глупо —

И опять начинал я шагать.

Взял Маркса. Поставил на полку.

Взял Гёте — и тоже назад.

Зевая, подглядывал в щелку,

Как соседка пила шоколад.

Напялил пиджак и пальтишко

И вышел. Думал, курил…

При мне какой-то мальчишка

На мосту под трамвай угодил.

Сбежались. Я тоже сбежался.

Кричали. Я тоже кричал,

Махал рукой, возмущался

И карточку приставу дал.

Пошел на выставку. Злился.

Ругал бездарность и ложь.

Обедал. Со скуки напился

И качался, как спелая рожь.

Поплелся к приятелю в гости,

Говорил о холере, добре,

Гучкове, Урьеле д'Акосте —

И домой пришел на заре.

Утро… Мутные стекла как бельма.

Кипит самовар. Рядом «Русь»

С речами того же Вильгельма.

Встаю — и снова тружусь.

1910

Семья — ералаш, а знакомые — нытики,

Смешной карнавал мелюзги.

От службы, от дружбы, от прелой политики

Безмерно устали мозги.

Возьмешь ли книжку — муть и мразь:

Один кота хоронит,

Другой слюнит, разводит грязь

И сладострастно стонет…

Петр Великий, Петр Великий!

Ты один виновней всех:

Для чего на север дикий

Понесло тебя на грех?

Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка.

Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошка

Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой…

Негодую, негодую… Что же дальше, боже мой?!

Каждый день по ложке керосина

Пьем отраву тусклых мелочей…

Под разврат бессмысленных речей

Человек тупеет, как скотина…

Есть парламент, нет? Бог весть,

Я не знаю. Черти знают.

Вот тоска — я знаю — есть,

И бессилье гнева есть…

Люди ноют, разлагаются, дичают,

А постылых дней не счесть.

Где наше — близкое, милое, кровное?

Где наше — свое, бесконечно любовное?

Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка…

Мой близкий! Вас не тянет из окошка

Об мостовую брякнуть шалой головой?

Ведь тянет, правда?

1908

Кто в трамвае, как акула,

Отвратительно зевает?

То зевает друг — читатель

Над скучнейшею газетой.

Он жует ее в трамвае,

Дома, в бане и на службе,

В ресторанах и в экспрессе,

И в отдельном кабинете.

Каждый день с утра он знает,

С кем обедал Франц-Иосиф

И какую глупость в Думе

Толстый Бобринский сморозил…

Каждый день, впиваясь в строчки,

Он глупеет и умнеет:

Если автор глуп — глупеет,

Если умница — умнеет.

Но порою друг-читатель

Головой мотает злобно

И ругает, как извозчик,

Современные газеты.

«К черту! То ли дело Запад

И испанские газеты… »

(Кстати — он силен в испанском,

Как испанская корова).

Друг-читатель! Не ругайся,

Вынь-ка зеркальце складное.

Видишь — в нем зловеще меркнет

Кто-то хмурый и безликий?

Кто-то хмурый и безликий,

Не испанец, о, нисколько,

Но скорее бык испанский,

Обреченный на закланье.

Прочитай: в глазах-гляделках

Много ль мыслей, смеха, сердца?

Не брани же, друг-читатель,

Современные газеты…

1908

Каждый прав и каждый виноват.

Все полны обидным снисхожденьем

И, мешая истину с глумленьем,

До конца обидеться спешат.

Эти споры — споры без исхода,

С правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой,

Изнуряют тщетною борьбой

И пугают нищенством прихода.

По домам бессильно разбредаясь,

Мы нашли ли собственный ответ?

Что ж слепые наши «да» и «нет»

Разбрелись, убого спотыкаясь?

Или мысли наши — жернова?

Или спор — особое искусство,

Чтоб, калеча мысль и теша чувство,

Без конца низать случайные слова?

Если б были мы немного проще,

Если б мы учились понимать,

Мы могли бы в жизни не блуждать,

Словно дети в незнакомой роще.

Вновь забытый образ вырастает:

Притаилась Истина в углу,

И с тоской глядит в пустую мглу,

И лицо руками закрывает…

1908

Повернувшись спиной к обманувшей надежде