Сергей Есенин: Я, Есенин Сергей…

В палату вошла сестра и сказала, что пора кончать визит. Мы просидели еще минут 10 и, не желая утруждать больного, покинули палату…

Сергей имел колоссальное влияние на имажинистов. Очень многие вопросы, которые обсуждались на собраниях группы, решались так, как хотел он, потому что Сергей упорно настаивал на своем. (Например, вопрос о «Лефе».)

Еще с самого начала имажинизма в группе наметились два крыла, о которых неоднократно упоминали различные теоретики. Одно крыло во главе с Сергеем признавало за образом служебное значение и требовало органической связи между образами в стихотворении. Другое крыло (куда входил Мариенгоф) считало образ самоцелью и полагало, что связь между образами должна быть технической. После того, как Сергей уехал за границу, последнее течение, став значительней и глубже, чем было в период «военного имажинизма», прочно обосновалось в своих новых формах на страницах журналов и альманахов группы. Правда, Сергею уделялось первое место; но по приезде он почувствовал настоящее положение вещей, и холодок пробежал между когда-то большими друзьями: Есениным и Мариенгофом.

Как известно, в третьем номере «Гостин. для путеш. в прекрасном» была напечатана «Москва Кабацкая». Однако Сергей после выпуска этого номера стал дуться на нас. Помню, что не раз пытался с ним говорить на эту тему; но он по каким-то причинам воздерживался от объяснений.

Я думал, что он обижается на Мариенгофа по следующей причине: в третьем номере журнала под 8 пунктами декларации были подписи имажинистов. Мариенгоф, выпуская этот номер, умудрился поставить себя первым. Правда, его фамилия начиналась с буквы «М», зато его имя начиналось с первой буквы алфавита (Анатолий): он поставил подписи имажинистов не по алфавиту фамилий, а по алфавиту имен.

Весной 1924 года Сергей приехал ко мне со Всев. Ивановым. Нужно сказать, что к тому времени он отошел от нас, а потому его визит меня удивил. На дворе была оттепель, весеннее солнце, – и он был очень жизнерадостен. Я решил воспользоваться случаем и задал ему вопрос об его отношении к группе. Тогда Сергей взял кусок бумаги, лежавший на столе, и начал писать:

«Совершенно не расходясь с группой и работая над журналом „Вольнодумец“, в который и приглашаю всю группу…»

Он поднес карандаш ко рту, чтобы смочить графит, и так как карандаш был чернильный, то я отвел его руку. Он посмотрел на меня, улыбнулся и одним взмахом написал следующее:

«В журнале же „Гостиница“ из эстетических чувств и чувств личной обиды отказываюсь участвовать окончательно, тем более, что он Мариенгофский».

Сергей подумал немного и добавил:

«Я капризно заявляю, почему Мар. (Мариенгоф) напечатал себя на первой странице, а не меня».

Действительно «Москва Кабацкая» была напечатана на 3-й странице.

Сергей подписался, поставил дату и сразу заговорил о «Вольнодумце», увлекаясь своими мыслями и несколько раз вскакивая с кресла. Он составлял список сотрудников, распределял материал, сдавал его в типографию, корректировал, говорил с Главлитом, сговаривался о распространении, обрушивался на критику… Не знаю, куда бы завела его эта фантазия, если бы Всев. Иванов не заметил ему, что уже пора ехать.

Тут Сергей остановился, вспомнил, что он еще не мыл голову, и стал прощаться.

Это мытье головы для Сергея было своего рода обрядом. Я помню, что однажды встретил его на улице, идущего необыкновенно быстрыми шагами. Я подошел к нему, но наскоро пожав руку, он бросил мне:

«Бегу мыть голову. Сегодня иду к Троцкому!» И он поспешил вниз по Тверской.

Потом я узнал, что перед всякими торжественными случаями Есенин прибегал к этому своеобразному обряду…

С Сергеем мне не пришлось скоро встретиться. Однажды в августе прошлого года я условился с Грузиновым поехать к нему. Но случайно встретился с ним раньше, на первой литературной пятнице, устроенной Домом Печати.

Увидев меня, он подошел ко мне. Отойдя в сторону, я минут 15 беседовал с ним. И что больше всего меня поразило, – его глаза. Они всегда у него во время разговора расцветали; теперь же были тусклые, но по-прежнему внимательно глядевшие на собеседника. Он стал сутулым, и у него появилась новая манера: класть руки в карманы пиджака. В этот вечер он должен был выступать, и обычное волнение перед скорым выходом на эстраду охватило его. Однако он подробно расспрашивал о том, что я делаю, и рассказывал о своих делах. Помню, что я спросил его о материальном благополучии. Он, шутя, заметил, что продался оптом Госиздату и потому с этой стороны дело обстоит хорошо. Помню также, что заговорил с ним об имажинизме и спросил его, что хотел он сделать своим «роспуском имажинистов». Он засмеялся и сказал, что все равно имажинизм без его имени немыслим…