Виктор Цой - Музыка волн, музыка ветра

Я был очень сильно обломан на фестивальном концерте КИНО 86-го года. Для меня это всегда было живым и теплым, а от того выступления веяло холодом. Не было динамических нюансов. Все вещи звучали одинаково монотонно.

Года два назад я мучился одним вопросом: а что, если бы тогда я выбрал КИНО? Возможно, в моей жизни, и даже в Витькиной жизни, и в жизни других была бы масса событий с другим знаком.

Были бы другие проколы, но были бы и другие плюсы. Однако дело в том, что самостоятельно объявив о своем выборе, выбирал-то все равно не я. Такие вещи происходят помимо сознания. Наверное, существует некая предопределенность, предрасположенность такая…

Мне показалось, когда я в последние годы видел Витьку, что ему тесно в рамках той группы, которую он уже не контролировал. Ему бы надо было иметь побольше единомышленников, потому что Густав — человек совсем другого плана, а Игорь Тихомиров — абсолютно нейтрален. Притом что он сильный музыкант, он не очень серьезный человек. Он обращает много внимания на внешнюю сторону. Когда я его впервые услышал в ДЖУНГЛЯХ, я порадовался, что человек играет агрессивно, плотно, крепко, но очень уж ментально. Это всегда слышно — тянется ли человек к Богу или играет на земном уровне. Всякий раз, слушая новый альбом КИНО, я завидовал и мучился. Я думал: вот здесь надо было сыграть по-другому, а здесь — лучше отделать. Я никогда ничего не говорил Витьке, ни слова. Но мучился ужасно. Только отношения с женщиной бывают сходными с этим по силе, по боли.

Витька был уникальный человек, потому что в общении с ним никогда не проскальзывали те мысли, которые вдруг появлялись в его песнях. В общении все было гораздо проще, на уровне быта. Это всегда очень интересный и таинственный знак. Думаю, у некоторых людей есть сильный механизм защиты, и они постоянно контролируют творческий выброс. Во всяком случае, собственно о творчестве мы никогда не говорили. Думаю, что я понимал и принимал его. У Витьки был несомненный дар. Мне кажется, что Витька был творчески более честным, чем Борька. Тот за счет своей эрудиции часто вуалировал послание, которое у него есть в песне. Он очень талантливо это делал, очень тонко. А Витька подавал более прямолинейно. И эти простые слова действовали еще сильнее. Поэтому с Витькой у нас никогда не было разговоров о трактовках песен, я его понимал безоговорочно. Работал он над каждой песней, просто погружался в нее целиком. Проигрывал миллионы раз. Чаще всего дорабатывал какие-то гармонические дела. А текст всегда был уже устоявшийся к тому моменту, когда мы начинали работу над песней.

Когда я услышал первые пробные записи «Звезды по имени Солнце» — это была даже не прикидка, а первые пробные домашние записи, — я почувствовал, что Витьке очень несладко и по-человечески одиноко. Это даже не на бытовом уровне — что у него было в семейной жизни. Мы этого с ним никогда не обсуждали. Бывает, что человек просто скучает без единомышленников, когда он вдруг чувствует, что по большому счету то, что он говорит, — он говорит один. Это плохо. Я почувствовал это по песням.

Мы встретились тогда у Боба. Витька принес запись, мы сели и целиком прослушали весь альбом. Я показал ему хорошие места и сказал, что есть эта тоска, которая меня очень сильно пробирает, до косточек. Действительно, прослушав этот альбом, я долго не мог успокоиться. Но Витька — он же все время отшучивается. Он все понимает, но никому ничего не говорит. Манера у него такая — меня называть: «Сашечка». С придыханием.

У меня с годами выработался такой подход: мне совершенно не важно — есть ли у человека слух, техничен ли он как музыкант. Мне важно — что за этим я могу угадать. Если я что-то почувствовал, даже мелочь, это для меня все решает. Если же человеку не дано почувствовать, он начинает расчленять труп. В целом я не могу высказать Дою ни одного упрека. Именно в этом плане. Мы мало виделись последние два года, но мне хватало того, что перед этим мы четыре года плотно общались. Я знаю только одно — последние два года ему было очень одиноко. Не с кем было вместе порадоваться, приколоться к чему-нибудь. К тому же последнее время ему было сложно общаться с людьми чисто технически. К нему все лезли, какие-то посторонние люди…

После записи «Группы крови» я понял, что это не попсуха, в которой тогда стали упрекать Цоя, а просто дань моде. Просто он искал современный язык. А попсуха — дань коммерции, а не современности. О какой коммерциализации могла тогда идти речь? О коммерции никто из нас не думал. А уж о конъюнктуре и подавно. И не дай Бог, потому что, если думать о конъюнктуре, лучше сразу сыграть в ящик.