Владислав Дорофеев: Поколение судьбы

Я ужасно целовал её и видел
губы стройные свои.

1981.

Четверткову

Август злился на яблочный Спас и неделю,
у плакатов Рояля продвинулся крепкий народ
признавать, что российские ножки (ничуть не худее)
могут радовать время своё и господ.

Потерялись в пути фрак, бокал и креститель,
созерцатели сиднем сидели в затронной глуши,
сверху глянешь – под знаменем мститель,
а в числителе – формулы дуг для души.

Короли головою в ладони в двадцатые годы крестились,
в восьмидесятый запасник меняли на тени людей,
абригенов рожая с ножами в спине матерились,
пробедренные кругом, напились из чаши своей.

Пустота между стен, в колеснице билета,
пустоносный вахтер, у копья становясь,
путь укажет резьбой эполета,
вентилятор за кресло поставит, всему поклонясь.

Обнажённые с женским лицом, перед выходом в зал, повалились,
все, не павшие, следом ползли, не снимая вещей,
забывая о зрителе, дети в холсте удавились,
и потом не родились, свисая останками ранних лучей.

Есть цветочек куманка-заманка,
им сзывают шабаш и пылают в последнем году,
испещренный гигантским мазком музыканта,
влажный корень листа превращает в косую грозу.

Проходя коридорами стойку гидранта,
нам приятно бывает под небом музейных клетей
привлекать взгляд кащеев Рембрандта,
грудь потрогать дикарки полей,

возбуждаться на смерти сухой комиссара,
пошевеливать синим разломом плечей,
потеряться близ стройности ног полусары
с полуадамом, терзающим кисти бровей,

соединять полководца и дамку,
вешать лиру на шею бумажных гусей,
к Кес Ван Донгену плыть за червоною самкой
и от Гриса припрятать квадрат Малышей.

Вот музыки легли на картину мотивы,
позолоченных рам позабылся оскал,
диким зверем завыли рабочие дивы,
доверяя лафету мостов пролетарский вокал.

На Москву холода опустили развёрнутый полюс,
детство вспомнишь свое после дома в раю и в аду,
перепуганный, розовый слышится голос,
самолет обещает тебе: «Я приду!»

Новожены пространство разбили в квадраты фигуры,
обрели себя в воздухе, в миле от зонтиков и палачей,
перед домом моим танцевали костюмоавгуры
и платили за крылья Луне похоронами вербных ночей.

Маяковский в галошах, немного лесбея,
со стены проорёт, пробуждая господ:
«Запад, Юг и Восток по порядку немеют,
мой парад состоялся, так хочет народ!»

1981.

Алие

В Азии три обычая:
голову преступнику отрубают и высушивают в склепах;
будь важным —
отрави важных положением;
тела рубят,
бросают близ храма,
по останкам
елозят голые.

Дитя от соски,
или Пересвет —
все под ножом заржало,
раздражаясь смертью.

По коридору плакала карета,
стада верблюдов вслед,
я ж в перевернутой короне
кулаками с пола вытираю в крови исповедальные кресты.

Мусульманка с коротким лицом,
с луною на груди,
с теплыми, сухими пращами ног,
ты потешишь,
жуя европейскую пружину.

Голос завился в жабе,
тропическим ливнем утопило меня тело,
ноздри спеленуты рекою,
как берега,
или повешенные в ураган.
Смех твой —
летом воронка в реке,
плач – обруч.
Рожденная подо мной,
холодная, как кукла,
или каменная баба с вертикали витрины в степи,
ты, невеста,
кричишь: «Ты – нежный!»
Конь и всадник —
жернова —
перетирают траву в крик.

Соломенный ветер застыл,
обломился у основания;
туча удочеряет степь.
Степь —
черепаха с глазами,
визжит,
скалится синими клыками.
Красная сажа ладони,
намазанная салом заката;
пыль на губах,
на веточках полыни,
зажатых меж губ —
колючих и шевелящихся одна
относительно другой.

Под бежевым облаком
руки твои —
горькие, как хрусталь.

1981.

Коновальчуку

Морозом пахнет тишина.
Огромный череп старика.
В уют спасения Господня
войду и привалюсь к стене.

Зачем здесь кладбище
и церковь с толстыми дверьми?
Я на последнем кладбище
танцую вальс с Татьяною в те дни.