За урожай

— Не тот народ, — возразил было Тагильцев, — там были солдаты, бойцы, а у нас?

— У нас колхозные люди. Там был фронт и здесь фронт, ты коммунист, ты должен понимать это. Речь идет о борьбе за хлеб, за урожай, затянем сев — хлеба меньше получим... А он нужен... понимаешь?

Хороший строевой лес оказался рядом. Этим значительно облегчалась задача. Тут же, на берегу, Гурьян с карандашом в руке прикинул, где и сколько нужно людей, наметил состав звеньев, кого поставить во главе их и пошел будить народ.

Расхаживая перед необычным пестрым строем, перед стариками, женщинами, девушками, Гурьян, как бывало перед боем, рассказывал своему отряду о боевой задаче, и не успел закончить, как отовсюду послышалось:

— Где там, разве за три дня сделаешь?

— Надо весь колхоз сюда ставить!

— Почему мало людей взяли?

— А мы попробуем, товарищи, сделать, а? Попробуем, может и сделаем? — говорил Гурьян. — Не забывайте: все остальные на полях и мы им фронт работ обеспечить должны...

Вчера сначала шли сюда чуть не со слезами, а пришли с песнями. Главное — не надо трусить и хныкать. Вчера кто-то сказал: когда много работы привалит, глаза боятся, а руки делают. И это верно. Руки у нас свои, они ни в каком деле не подводили... Я думаю, не подведут и здесь. Не ударит Еланька лицом в грязь на посевном фронте. Она хоть и далеко в лесу, в горах, но на виду у всех.

Вскоре рядом с полянкой качнулась и упала с грохотом первая сосна, за ней вторая, третья. Лес застонал, заухал, повалился. Поплыли на плечах колхозников трехметровые свежеспиленные, слезящиеся соком и серой кряжи и сбрасывались под откос на каменистый берег реки. Стариковское звено Якова Горшенина широкими взмахами топоров раздевало кряжи догола и укладывало в четырехугольные венцы. Работа у стариков спорилась, шла так быстро, что бревна им не успевали подносить. Тогда Яков Горшенин взобрался на кручу берега и закричал, приставив ко рту ладони рупором:

— Лесу-у! Лесу давайте, ячменна кладь! Настя, плохо робит твое звено. Мои старики рогожу плести тебе собираются.

Вспотевшая, разгоряченная работой Настя торопит свою бригаду:

— Бабоньки, поживей! Слышите, Ячменна кладь расходился на берегу.

— Пусть поорет, родимчик не хватит, — отвечали женщины. — Мы ему подготовим порцию...

А сами катят бревешки к берегу, в воду, смотрят, как их подхватывает бурная вода и мчит вниз, перевертывая на камнях.

— Ловите наши корабли да садите в свои рогожные кули, — кричат женщины, заливаясь радостным смехом. — Сейчас мы вам нагоним жару.

Лес начинает грудиться у гусениц перевернутого трактора. Старики бредут выше колен по воде, с размаху втыкают топоры в бревна и ведут их к берегу. Плотники уже не успевают за женщинами. Лес копится у преграды, растет, нагромождается горой, его трудно выбирать из кучи и Яков Горшенин снова вылезает на берег:

— Настя, ты что, ячменна кладь, гонишь без передыху, погоди спущать бревна! Ого! Чуешь?

— Ага, пардону запросили!

— Сдаются, — торжествующе заговорили женщины.

Обтирая подолом лоб и пряча под косынку мокрые прядки волос, Настя, шутя, командует:

— Бабы, закуривай!

Подходит Тагильцев с топором в руке, садится рядом с Настей на поваленное дерево и ласково спрашивает:

— Устала?

Щеки и уши у Насти пылают, видать, женщина загорелась на работе.

— Да, нет, не очень, — отвечает она.

— Ты молодец, Настенька. Знаешь, сколько вы уже сделали?

— Сколько?

— На полмоста лесу навалили. Честное слово! Если так дело пойдет — сегодня можно сделать заготовку всего леса. Я подсчитал. Подрубку деревьев я уже закончил, сейчас начну помогать вам валить хлысты. Давайте поднажмем, поднажмем, И тогда, пожалуй, завтра к вечеру с мостом разделаемся. Это уже будет невиданный успех, об этом, пожалуй, в газете напишут про наш колхоз, про героические дела наших людей. И вдруг эта газета попадет к товарищу Сталину, он прочитает, скажет: — Вот спасибо колхозникам из «Широкой Елани», крепко, как бойцы на фронте, бьются за общее дело... Приятно ведь услыхать такую похвалу, а? А посеять во время — урожай! тоже приятно.

Глаза у Насти горят, излучают простую сердечную радость.

Она берет берестяный туясок, открывает крышку, большими глотками пьет холодную ключевую воду. Тимофей Тагильцев отнимает у ней туясок.

— Дай я за тебя попью, тебе хватит, а то простынешь.

Настя улыбается:

— Хитрый какой.

— Хитрый Митрий. Я тебя жалею, напьешься с жару, остудишь, внутренности, куда мы с тобой с больной? — и тихо спрашивает: — Значит, поднажмем?