Генрих Гейне: Флорентийские ночи

Такие вопросы толпились у нас в голове, меж тем как Паганини продолжал свои нескончаемые расшаркивания; но все подобные мысли мигом испарились, когда чудо-музыкант поднес скрипку к подбородку и заиграл.

Вы ведь знаете про мое второе музыкальное видение, мою способность при каждом слышимом звуке видеть равнозначную звуковую фигуру, и так и получилось, что каждым ударом смычка Паганини вызывал передо мной зримые образы и картины, каждым звуковым иероглифом рассказывал мне яркие новеллы, рисовал красочную игру теней, и всюду неизменно главным действующим лицом был он сам.

С первого же удара смычком декорации вокруг него переменились; он со своим нотным пюпитром оказался вдруг в светлой комнате, нарядно, по небрежно убранной вычурной мебелью в стиле Помпадур; повсюду зеркальца, золоченые амурчики, китайский фарфор, очаровательный хаос из лент, цветочных гирлянд, белых перчаток, порванных кружев, фальшивых жемчугов, диадем из золоченой жести, -- словом, всяческой мишуры, какую видишь в уборной примадонны.

Наружность Паганини тоже изменилась самым выгодным образом; на нем были теперь короткие панталоны лилового атласа, белый жилет, затканный серебром, голубой бархатный фрак с оправленными в золото пуговицами; тщательно уложенные мелкие локоны вились вокруг его лица, которое цвело юношеским румянцем и загоралось умилительной нежностью всякий раз, как он взглядывал на миловидную дамочку, стоявшую подле пюпитра, пока он играл на скрипке.

В самом деле я увидел рядом с ним премилое юное существо, одетое по старинной моде в белый атлас, собранный сборками на бедрах, отчего талия казалась еще грациозней и тоньше, напудренные волосы были взбиты в высокую куафюру, под которой еще ярче сияло хоро

шенькое округлое личико с блестящими глазами, с румянами на щечках, с мушками и задорным премилым носиком. В руках она держала бумажный свиток и, судя по движениям губ, по жеманному покачиванию торса, она пела; однако до меня не долетало ни единой трели,

и только по звукам скрипки, которыми молодой Паганини аккомпанировал прелестному созданию, я угадывал, что именно она поет и что чувствует он в душе во время ее пения. О, эти мелодии! Так соловей поет в предвечерних сумерках, когда аромат розы пьянит его сердце сла

достным предчувствием весны. То было томительно-нежное, испепеляющее страстью блаженство. Звуки трепетали в поцелуе, потом, поспорив друг с другом, стремились врозь, а потом переплетались между собой и, наконец, сливались воедино в хмельном упоении! Да,

звуки вели веселую игру, как мотыльки, когда один, дразня, ускользнет от другого, скроется за венчиком цветка, потом, попавшись в плен, беспечный и счастливый, вместе с другом вспорхнет в золотом солнечном свете. Но бывает, что паук, злой паук, уготовил

влюбленным мотылькам печальный конец. Угадало ли юное сердце такую долю? Жалостный вздох, словно предчувствие близкой беды, вкрался в ликующие мелодии, которые излучала скрипка Паганини. Глаза его увлажнились. Молитвенно преклоняет он колени перед своей amata1.. Но, увы, нагнувшись, чтобы облобызать ей ноги, он видит под кроватью маленького аббата. Не

знаю, что имел генуэзец против бедняги, только он мгновенно бледнеет как смерть и, яростной хваткой вцепившись в аббата, надавав ему кучу пощечин и немалую дозу пинков, вышвыривает его за дверь, после чего выхватывает из кармана длинный стилет и вонзает острие в грудь красотке...

--------------------

1 Возлюбленной (ит.).

Но в этот миг со всех сторон раздалось: "Браво! Браво!" Восхищенные гамбуржцы, мужи и жены, отдали шумную дань рукоплесканий великому мастеру, который закончил первое отделение концерта и раскланивался, еще пуще извиваясь и сгибаясь под острым углом. А гримаса на его лице, казалось, даже повизгивала в смиренной и униженной мольбе. В глазах застыл дикий страх непрощенного грешника.

"Божественно! -- вскричал мой сосед, меховщик, ковыряя в ушах, -- за одну эту вещь не пожалеешь двух талеров".

Когда Паганини заиграл снова, глаза у меня заволокло мглой. Звуки уже не преображались в светлые образы и краски, фигуру мастера облекли мрачные тени, из их тьмы вырывались надрывные жалобы скрипки. Лишь временами, когда скудный свет висевшей над ним плошки падал на него, я видел его побледневшее лицо, на котором еще не угасла молодосчъ. Наряд его был причудливо поделен на два цвета -- с одной стороны желтый, с другой -- красный. На ногах висели тяжелые кандалы. Позади него маячила странная физиономия козлиного склада, и я видел, как длинные волосатые руки, очевидно принадлежавшие ее обладателю, временами услужливо хватались за струны скрипки, на которой играл Паганини. Они же иногда водили смычком в его руке,, и одобрительное блеющее хихиканье аккомпанировало звукам, что кровоточащей скорбью лились теперь из скрипки. Это были звуки, подобные песнопенью падших ангелов, грешивших с дочерьми земли и, будучи изгнаны из царства праведников, нисходивших в преисподнюю с пылающими стыдом лицами. То были звуки, в чьих бездонных глубинах не теплится ни утешение, ни надежда. Когда святые угодники на небесах слышат эти звуки, на их бледнеющих устах замирает хвала господу и они, рыдая, покрывают свои богоугодные главы. Временами, когда сквозь потоки скорбных мелодий пробивалось назойливое козлиное хихиканье, на заднем плане возникало передо мной множество карликовых женских фигур, которые злобно скалились и, дразнясь, складывали пальцы крестом. Из скрипки тогда исторгались возгласы страха, ужасающие стоны и рыдания, каких еще никогда и никто не слышал на земле и, быть может, никогда на земле не услышит, разве что в долине Иосафа-та, когда прозвучат гигантские трубы Страшного суда и голью мертвецы выползут из могил в ожидании своей участи... Но страдалец-скрипач одним ударом, до безумия неистовым ударом смычка, пресек все,-- цепи на ногах у него с грохотом распались, а его зловредный помощник испарился вместе с глумливой нечистой силой.