Игорь Губерман - Иерусалимские гарики

Покуда мне блаженство по плечу,
пока из этой жизни не исчезну –
с восторгом ощущая, что лечу,
я падаю в финансовую бездну.

Исчерпываюсь, таю, истощаюсь –
изнашивает всех судьба земная,
но многие, с которыми общаюсь,
дано уже мертвы, того не зная.

Стократ блажен, кому дано
избегнуть осени, в которой
бормочет старое гавно,
что было фауной и флорой.

В такие дни то холодно, то жарко,
и всюду в теле студень вместо жил,
становится себя ужасно жалко
и мерзко, что до жалости дожил.

Идут года. Еще одно
теперь известно мне страдание:
отнюдь не каждому дано
достойно встретить увядание.

От боли душевной, от болей телесных,
от мыслей, вселяющих боль, –
целительней нету на свете компресса,
чем залитый внутрь алкоголь.

Тоска бессмысленных скитаний,
бесплодный пыл уплывших дней,
напрасный жар пустых мечтаний
сохранны в памяти моей.

Уже по склону я иду,
уже смотрю издалека,
а все еще чего-то жду
от телефонного звонка.

В апреле мы играли на свирели,
все лето проработали внаем,
а к осени заметно присмирели
и тихую невнятицу поем.

Как ночь безнадежно душна!
Как жалят укусы презрения!
Бессонница тем и страшна,
что дарит наплывы прозрения.

Если не играл ханжу-аскета,
если нараспашку сквозь года –
в запахе осеннего букета
лето сохраняется тогда.

Судьбой в труху не перемолот,
еще в уме, когда не злюсь,
я так теперь уже немолод,
что даже смерти не боюсь.

Знаю с ясностью откровения,
что мне выбрать и предпочесть.
Хлеб изгнания. Сок забвения.
Одиночество, осень, честь.

Летят года, остатки сладки,
и грех печалиться.
Как жизнь твоя? Она в порядке,
она кончается.

На старости, в покое и тиши
окрепло понимание мое,
что учат нас отсутствию души
лишь те, кто хочет вытравить ее.

Сделать зубы мечтал я давно –
обаяние сразу удвоя,
я ковбоя сыграл бы в кино,
а возможно – и лошадь ковбоя.

Ленив, апатичен, безволен,
и разум и дух недвижимы –
я странно и тягостно болен
утратой какой-то пружины.

В промозглой мгле живет морока
соблазна сдаться, все оставить
и до естественного срока
душе свободу предоставить.

Я хотел бы на торжественной латыни
юным людям написать предупреждение,
что с годами наше сердце сильно стынет
и мучительно такое охлаждение.

Когда свернуло стрелки на закат,
вдруг чувство начинает посещать,
что души нам даются напрокат,
и лучше их без пятен возвращать.

Глупо жгли мы дух и тело
раньше времени дотла;
если б молодость умела
то и старость бы могла.

Зачем болишь, душа? Устала?
Спешишь к истоку всех начал?
Бутылка дней пустее стала,
но и напиток покрепчал.

Я смолоду любил азарт и глупость,
был формой сочен грех и содержанием,
спасительная старческая скупость
закат мой оградила воздержанием.

Слабеет жизненный азарт,
ужалось время, и похоже,
что десять лет тому назад
я на пятнадцать был моложе.

Мой век почти что на исходе
и душу мне слегка смущает,
что растворение в природе
ее нисколько не прельщает.

Наступила в душе моей фаза
упрощения жизненной драмы:
я у дамы боюсь не отказа,
а боюсь я согласия дамы.

Так быстро проносилось бытие,
так шустро я гулял и ликовал,
что будущее светлое свое
однажды незаметно миновал.

В минувшее куда ни оглянусь,
куда ни попаду случайным взором –
исчезли все обиды, боль и гнусь,
и венчик золотится над позором.

Мне жалко иногда, что время вспять
не движется над замершим пространством:
я прежние все глупости опять
проделал бы с осознанным упрямством.

Я беден – это глупо и обидно,
по возрасту богатым быть пора,
но с возрастом сбывается, как видно,
напутствие "ни пуха, ни пера".

Сегодня день был сух и светел
и полон ясной синевой,
и вдруг я к вечеру заметил,
что существую и живой.

У старости душа настороже;
еще я в силах жить и в силах петь,
еще всего хочу я, но уже –
слабее, чем хотелось бы хотеть.