Александр Кушнер - Избранное

***

Разве можно после Пастернака

Написать о елке новогодней?

Можно, можно! - звезды мне из мрака

Говорят, - вот именно сегодня.

Он писал при Ироде: верблюды

Из картона, - клей и позолота, -

В тех стихах евангельское чудо

Превращали в комнатное что-то.

И волхвы, возможные напасти

Обманув, на валенки сапожки

Обменяв, как бы советской власти

Противостояли на порожке.

А сегодня елка - это елка,

И ее нам, маленькую, жалко.

Веточка, колючая, как челка,

Лезет в глаз, - шалунья ты, нахалка!

Нет ли Бога, есть ли Он, - узнаем,

Умерев, у Гоголя, у Канта,

У любого встречного, - за краем.

Нас устроят оба варианта.

ПОЧЕМУ ОНИ НЕ ЛЮБИЛИ ЧЕХОВА?

О нелюбви Ахматовой к Чехову рассказали многие мемуаристы, этой теме посвятил Лев Лосев статью (“Звезда” №7 2002), в которой справедливо заметил, что относилась она к Чехову даже не равнодушно, как, скажем, Гумилев или Мандельштам, “а с отрицательной агрессивностью”. Объяснений этому феномену (при том, что художественный метод Ахматовой роднит ее с Чеховым), Л.Лосев не находит: “неприязнь Ахматовой к Чехову, при их несомненном литературном сродстве, иррациональна, загадочна, и все гипотетические объяснения неудовлетворительны”. Остается разве что, согласно теории Харольда Блума, объяснить эту неприязнь “неврозом влияния”: “По Блуму, - говорит Лосев, - все великие поэты страдают “неврозом влияния”, и первейший симптом этого невроза – отталкивание от источника влияния, т.е от непосредственного предшественника”.

Такой довод представляется остроумным и почти убедительным, - но вот ведь Анненский был предшественником Ахматовой, оказал на нее очевидное влияние, однако никакого невроза в связи с этим обнаружить невозможно, скорей, наоборот, - Ахматова горда этим своим ученичеством.

И как согласно теории Блума объяснить “агрессивность” того же Анненского по отношению к Чехову? Анненский старше Чехова на четыре года, следовательно, назвать Чехова предшественником Анненского нельзя, но можно отметить их литературное родство: достаточно сравнить, например, “Даму с собачкой” с “Прерывистыми строками”, а, скажем, “Скучную историю”… “Скучную историю” можно сравнить едва ли не с любым стихотворением Анненского, подойдут и “Тоска маятника”, и “Зимний сон” (“Вот газеты свежий нумер…”), и “Лира часов”… Между тем что же писал Анненский о Чехове? “Я перечитал опять Чехова… И неужто же, точно, русской литературе надо было вязнуть в болотах Достоевского и рубить с Толстым вековые деревья, чтобы стать обладательницей этого палисадника… Я чувствую, что больше никогда не примусь за Чехова. Это сухой ум, и он хотел убить в нас Достоевского – я не люблю Чехова и статью о “Трех сестрах”, вернее всего, сожгу…”. (письмо к Е.М.Мухиной от 5 июня 1905 года). И далее в том же письме он спрашивает: “Что он любил, кроме парного молока и мармелада?” И все это сказано лишь год спустя после смерти Чехова!

Что касается молока и мармелада, то их любил, я думаю, не Чехов (“Ужин прощальный, по случаю закрытия сезона… Я пил немного, но беспорядочно, мешал ликеры с коньяком…” - из письма Суворину 20 февраля 1889г.; “…потом пошел гулять, потом был в поганом трактире…, потом пошел в пакостные места, где беседовал со студентом-математиком и с музыкантами, потом вернулся домой, выпил водки, закусил…” (Н.Н. Оболонскому 28 апреля 1889) и т.п), а как раз Анненский (в хлестких фразах человек, как правило, далеко за словами не ходит, берет первое, попавшееся под руку). И в его столь дорогих для нас стихах эпитет “молочный” – частый гость: “День был ранний и молочно-парный…”, “Но на пятна нив и рощ Только блеск молочный льется…” (“В дороге”) и т.д. Интересно, любил ли мармелад Достоевский? Сонечка-то у него Мармеладова!

Кое-что в нелюбви Анненского, Ахматовой (наверное, и Мандельштама, и Гумилева, и Цветаевой) к Чехову может объяснить отношение к нему Ходасевича. Свою статью 1929 года “О Чехове”, приуроченную к двадцатипятилетию со дня смерти писателя, он построил на противопоставлении Чехова … Державину! “Эта годовщина застает меня в такие дни, когда мысль (да признаться – и сердце) заняты другим именем, совсем другим творческим и человеческим образом”. Уже из этой, второй фразы юбилейной статьи понятно, что Чехову и в годовщину смерти “не поздоровится”.

Так и есть. “Один – здоровый, кряжистый, долговечный. Другой – слабый, подслеповатый, вечно кашляющий, рано умерший”. Можно подумать, что Ходасевич – не слабый, не подслеповатый, не вечно кашляющий! И Ходасевич, и Ахматова с ее туберкулезом в молодые годы, и Анненский с больным сердцем уж не потому ли отворачивались от Чехова, что слишком хорошо знали, что такое болезнь – и боялись ее? Тянулись к здоровым людям. (Не выдать ли нам это соображение за еще одну версию, и тоже малоубедительную?). Впрочем, если вглядеться в молодые фотографии Чехова, видно, каким он был сильным, мужественным, красивым, привлекательным человеком. Это Чехов-то “слабый”? Это Чехов-то “подслеповатый”? Кто же еще так зорко видит мир, и не только своими глазами, но и глазами своих персонажей? “А как тепло, как мягки на вид облака, разбросанные в беспорядке по небу, как кротки и уютны тени тополей и акаций, - тени, которые тянутся через всю широкую улицу и захватывают на другой стороне дома до самых балконов и вторых этажей!” (“Учитель словесности”). А вот Зина из рассказа “Соседи”, разрывающаяся между любовью к брату и несуразному, запутавшемуся возлюбленному: “У вас обоих плечи мокрые от дождя, - сказала Зина и радостно улыбнулась; она была тронута этим маленьким сходством между братом и Власичем”.