Александр Кушнер - Избранное

Не эта ли установка, реализованная в “Столбцах”, отталкивала от Заболоцкого и Мандельштама, и Ахматову, ни разу не упомянувшую его имени ни в стихах, ни в прозе, отталкивала и Пастернака, тоже обошедшего Заболоцкого в своей автобиографии, хотя написана она была в 1956-57 году.

*выражение из декларации обэриутов, принадлежащее Заболоцкому.

Тот же И.Синельников рассказывает, как Заболоцкий сомневался, стоит ли посылать “Столбцы” Пастернаку – при этом “вспомнил Павло Тычину, который послал свою книгу на украинском языке Ромэну Роллану, Рабиндранату Тагору и Бернарду Шоу”. Здесь смешно всё: и перечень адресатов, вряд ли ценимых Заболоцким, и украинский язык. Очевидно, Заболоцкий полагал, что для Пастернака “Столбцы” тоже покажутся написанными “на украинском языке”. И, наверное, не ошибался. Свидетельство Синельникова в этом отношении сомнений не оставляет: “Однако Пастернак потом прислал открытку с вежливой, но сдержанной благодарностью за книгу”.

Наверное, то был едва ли не единственный или, по крайней мере, редчайший эпизод в его отзывах на чужие книги: известно, что ему было свойственно преувеличенно восторженное изъявление благодарности в подобных случаях.

Они и в жизни были столь разными, что, кажется, невозможно придумать более несхожую поэтическую пару. Пастернак – боговдохновенный поэт, “небожитель”, с широко раскрытыми глазами, глядящими исподлобья или косящими из-под челки (“Он, сам себя сравнивший с конским глазом” – Ахматова), с захлебывающейся речью, заводившей его так далеко, что собеседник не поспевал за смыслом - и Заболоцкий, чья внешность едва ли не преднамеренно была лишена каких-либо поэтических черт: очки, галстук, пиджак, зачесанные, зализанные волосы, круглолицый. “Какой-то он странный. Говорит одни банальности, вроде того, что ему нравится Пушкин” – жаловалась одна литературная дама. Но и Давид Самойлов, из чьих воспоминаний я привел эту выдержку, рассказывает: “Почему-то весь день мы не расставались. Не читали друг другу стихов, не вели очень умных разговоров”. Это поздний Заболоцкий, а что касается раннего, то в своих молодых стихах, говоря о себе, он прибегает к услугам одного-двух глаголов действия и состояния: “Но я вздохнул и, разгибая спину, Легко сбежал с пригорка на равнину…” – и это всё, что мы узнаем о нем.

С давних пор меня занимает мысль: как посмотрели бы Пастернак и Заболоцкий в молодости на свои поздние стихи? Если бы можно было перевернуть время, предъявить будущее прошлому! (как смотрели они в поздние годы на свои ранние стихи, известно: исправляли их, переделывали, кое-чего стеснялись и вовсе отвергали). Что сказал бы молодой Заболоцкий, прочитав, например, такое:

Почему же, надвое расколот,

Я, как ты, не умер у крыльца,

И в душе всё тот же лютый голод,

И любовь, и песни до конца!

(“Гроза идет” 1957)

Ведь это же образцовый Фет, которого он, в отличие от Пастернака, если бы и стал читать в молодости, то только в пародийных целях.

Что же тогда говорить про типично “советские”, сюжетные, повествовательные, дидактические его стихи, мало чем отличающиеся от среднестатистического газетного стихотворения 40-50-х годов, такие, как “Смерть врача” (“В захолустном районе, Где кончается мир, На степном перегоне Умирал бригадир и т.д. …И к машине несмело Он пошел, темнолиц, И в безгласное тело Ввел спасительный шприц…”) или “Генеральская дача” (“В Переделкине дача стояла, В даче жил старичок-генерал…” - стихотворение как будто специально написано для пьяных вагонных песен со слезой и протянутой шапкой). Хлебников и Филонов, где вы? В лучшем случае – Фатьянов, Щипачев и Ф.Решетников с его жанровым сентиментализмом (“Опять двойка!”)

И что сказал бы молодой Пастернак, прочитав свою “Свадьбу” (1953):

Пересекши край двора,

Гости на гулянку

В дом невесты до утра

Перешли с тальянкой.

Может быть, испугавшись, переделал бы четвертую строку, чтобы уж хотя бы рифма была точной: “Принесли тальянку”.

И рассыпал гармонист

Снова на баяне

Плеск ладоней, блеск монист,

Шум и гам гулянья.

Чем это отличается от Исаковского? Нет, конечно, от Исаковского отличается: к концу стихотворение взмывает над протоптанным и заезженным сюжетом. Вообще к чести Пастернака надо сказать, что он почти всегда этот рывок из соцреалистических пут делает – и оказывается на свободе: “Жизнь ведь тоже только миг, Только растворенье Нас самих во всех других Как бы им в даренье. Только свадьба, вдоль окон Рвущаяся снизу, Только песня, только сон, Только голубь сизый”. Узнали бы мы Пастернака еще и по неправильному, сдвинутому ударению: “вдоль окон”. (И Блок ему не указ: “Быть может, кто из проезжающих Посмотрит пристальней из окон…”) Клюев будто бы говорил Мандельштаму: “Вы, Осип Эмильевич, редко пользуетесь русскими словами, но всегда правильно, а Борис Леонидович – часто, но неверно”. Возможно, имел в виду нечто вроде, например, такого: “С тех рук впивавши ландыши, На те глаза дышав” (“Образец” из книги “Сестра моя – жизнь”)