Александр Кушнер - Избранное

А дальше я не стану сопоставлять Пруста с Цветаевой, потому что это было бы натяжкой, потому что в искусстве многих больших художников найдутся прустовские черты. Открою еще раз Пруста на случайной странице : “В том же номере газеты, где моралист, принадлежащий к “цвету Парижа”, восклицает по поводу певицы, пользующейся “минутной славой”: Кто вспомнит об этом через десять лет?, - на третьей странице в отчетах о заседании Академии надписей часто упоминается о менее важном событии, о дошедшем до нас полностью посредственном стихотворении времен фараонов…” И дальше рассказчик вспоминает, как был потрясен, когда впервые прочел в книге египтолога, “что точно известен список охотников, которых Ассурбанипал приглашал на облавы за тысячу лет до Рождества Христова”.

Вот именно. Пруст, заглянув во времена Ашшурбанипала, учит нас любить сегодняшний день. Потому-то он, как всякий большой писатель, абсолютно современен. О чем бы ни шла речь в романе, о салоне Вердюренов или дамских нарядах конца Х1Х века, всё это имеет прямое отношение к тебе, перешагнувшему в ХХ1 век, освоившему компьютер, переписывающемуся с приятелем, живущим в США, по электронной почте. Ибо человек всё тот же, независимо от того, в каком веке он живет. В персонажах Ботичелли, Беллини, Мантеньи, Дюрера Пруст узнавал своих знакомых. И мы узнаем своих – в Сване, Одетте, Жильберте, бабушке, Альбертине… Читавшие его в шестидесятые, мы разочаровывались в девушках, равнодушных к Прусту. В последней фразе меня смущают две вещи: местоимение “мы” и интеллектуальная нетерпимость. Множественное число местоимения готов заменить на единственное; что касается нетерпимости, – здесь уступки быть не может: речь идет не о вкусе и цвете и даже не о мировоззрении (другое мировоззрение, - почему бы нет?), речь идет, решусь прибегнуть к рискованному словосочетанию, о родственном устройстве души: без него любовь заведомо обречена, - собственно, эту драму Пруст и показал в своем романе. Можно сказать даже так: имей возможность его рассказчик выяснить отношение Альбертины к роману Пруста “В поисках утраченного времени” – и, глядишь, его жизнь сложилась бы по-другому (и какой книги мы тогда были бы лишены!).

“Ошибки темное сознание храним”, - сказал любимый поэт в подобном случае. “Темное сознание” ошибки замечательно проанализировано у Пруста. В конце концов даже выясняется, что человек страдал от любви к той, кого не любил. И этот род любви едва ли не самый распространенный, - вот что удивительно. Есть проверенный способ избавиться от такой любви – жениться на той, кто внушает мучительную страсть. Сван, например, так и сделал – женился на Одетте – и любовь прошла, как рукой сняло!

Всё жду, что будет написан роман о другой любви, - счастливой. Счастливой любви в несчастливых обстоятельствах. Любви, рассчитанной надолго, если не навсегда; не безумной любви, а любви в безумном мире; любви – вечном “страхе и трепете” за любимого человека. “В двадцатом веке надо гибельном Жить, смертоносном, массовидном, Чтоб дело счастья было прибыльным И чувство радости – завидным!”.

“Сравнивая Пруста с поколением довоенных русских, господин Вышеславцев, - говорит Цветаева, - забывает о том, что пить чай, спать днем, а ночью гулять – все это с искусством не имеет ничего общего. Иначе все мы были бы Прустами”. Пруст был бы рад услышать такое мнение. Он и сам утверждал, что биографические подробности, личные черты пишущего – дело второстепенное. Как будто предвидел нашествие нынешних критиков, вооружившихся фрейдистским методом в поисках разоблачительных комплексов, в погоне за ними – для объяснения анатомируемых ими книг. Их интерес лежит вне словесного искусства, вообще вне искусства; поэзия, проза для них в лучшем случае – иллюстративный материал к нескольким банальным положениям психоанализа – и заносится в ту или иную графу таблицы.

Не только Пруст, - Цветаева тоже немало претерпела от них сегодня: стихи отставлены в сторону, всё внимание направлено на то, “спала ли она днем, гуляла ли ночью”, а главное, - с кем спала и с кем гуляла.

Французы, надо отдать им должное, говоря о Прусте, как правило, осторожны и умны. В ханжестве, морализаторстве их не упрекнешь, но большой правовой, демократический опыт, наряду с развитой цивилизацией, приучил их уважать человека и его талант. А кроме того, они, несомненно, вдумчивые и благодарные ученики Пруста, его уроки бесследно для них не прошли. “То, что разные глаза нуждаются в разных очках для корректировки образа, ничего не меняет в принципах оптики; то, что разные существа нуждаются в разных иллюзиях, чтобы испытать желание или ревность, ничего не меняет в ценностях любви”, - пишет Андре Моруа в книге “Поиски Марселя Пруста”, - и поиски эти сосредоточены на самой прозе, - о скользких моментах человеческого облика автора говорится лишь в силу необходимости и всегда целомудренно, с пониманием и состраданием. То же можно сказать, например, о Клоде Мориаке, написавшем книгу “Пруст о себе самом”. У нас – не так. И кажется, Цветаева предчувствовала это, когда утверждала: “Большое достижение Пруста заключается в том, что он обрел жизнь свою в писании, тогда как поколение довоенных русских растратило ее в разговорах”. Цветаева, великий труженик (“Вас положат на обеденный, а меня – на письменный”), увидела в Прусте товарища по образу и смыслу жизни, – это и есть ответ художника, беззащитного перед теми, кто растрачивает жизнь в разговорах, - ответ и сокрушительная победа над ними.