Вероника Тушнова - За это можно все отдать

Открываю томик одинокий —
томик в переплете полинялом.
Человек писал вот эти строки.
Я не знаю, для кого писал он.

Пусть он думал и любил иначе,
и в столетьях мы не повстречались…
Если я от этих строчек плачу,
значит, мне они предназначались.

К земле разрыхленной припал он,
ловя подземный сладкий ток…
Еще довольствуется малым
прогрызший семечко росток.
А уж над ним с утра до ночи
и после, с ночи до утра,
дожди таинственно хлопочут,
колдуют птицы и ветра…
Он кверху тянется.
Нигде так
не виден неуемный рост…
Он вымахнул до нижних веток
и хочет вырасти до звезд!
Он всех развесистей и выше
среди родных своих дубрав,
но что ни год – смирней и тише
его неукротимый нрав.
Еще он крепкий и красивый…
Звезда теперь совсем близка…
Но в нем уже иссякли силы
первоначального броска.
Так и застыл он на столетья
на прерванном своем пути,
и шумные лесные дети
спешат отца перерасти!

Молодость… Старость…
Привычно, знакомо.
А я бы делила жизнь
по-другому:
я на две бы части ее делила,
на то, что будет,
и то, что было.
Ведь жизнь измеряют —
знаете сами —
когда годами,
когда часами.
Знаете сами —
лет пять или десять
минуте случается перевесить.
Я не вздыхаю:
о, где ты, юность!
Не восклицаю:
ах, скоро старость!
Я жизни вопрос задаю, волнуясь:
что у тебя для меня осталось?
Припоминаю я все, что было,
жизнь пересматриваю сначала,
как беспощадно меня учила,
какие подарки порой вручала.
Знала я счастье,
не знала покоя,
знала страданья,
не знала скуки.
С детства открылось мне,
что такое
непоправимость вечной разлуки.
Руки мои красивыми были,
нежными были,
сильными стали.
Настежь я сердце свое раскрыла
людскому счастью,
людской печали.
Я улыбалась и плакала с ними,
стала мудрее
и непримиримей,
мягче я стала,
тверже я стала,
лгать и завидовать
перестала.
Молодость – сила.
Старость – усталость.
Думаю —
сила
в запасе
осталась!

Его повсюду было слышно —
сплошной угрюмый гул валов…
Я в темноте на берег вышла,
ища защиты у стволов.

Столпотворенье звуков грозных
обрушилось навстречу мне.
Хватаясь ветками за воздух,
стонали сосны в вышине.

Кипело море в мути белой…
Гоня песчаную пургу,
бесился ветер оголтелый
на опустелом берегу.

Валил он туч свинцовых горы,
с натугой вламывался в лес
и каждого хватал за горло,
кто смел пойти наперерез.

Гудело море разъяренно,
возненавидя тишину,
когда оно плескалось сонно
у смирных дачников в плену.
И, прирученное, урчало,
песка вылизывая гладь,
и не спеша пловцов качало,
чтобы не слишком укачать,
и отдыхающим в угоду
светилось светом голубым…
Люблю, когда свою свободу
ты отдавать не хочешь им!
Когда ты с берегами в споре
и гнев твой слышен далеко…
Десятибалльный шторм на море.
О, как мне дышится легко!

Приходи на наше побережье,
приходи, товарищ, в летний день…
В летний день над взморьем ветер свежий,
белых туч струящаяся тень…

Гладкое шоссе от Юлемисте
плавно выгибается дугой.
А над ним в высоких и пушистых
облаках проложен путь другой.

По нему, мелькая точкой малой,
самолет летит издалека,
Здесь, внизу, равнины Харьюмаа,
почва каменистая жестка.

Эта ширь слегка грустна для взгляда…
Огороды, васильки в овсах,
каменные длинные ограды…
Летний ветер вереском пропах…

Справа лес в лиловой тени тонет,
отличим от облаков едва.
Слева – на слепящем небосклоне —
темная морская синева.

Паровоз гудит вдали. Клубится
дым волнистый, сизый, как свинец.
На холме, над золотом пшеницы,
темных елей зубчатый венец.

Лето, лето. Край родной и милый,
вольная и щедрая страна…
Так легко нам, словно подхватила
нас с тобой могучая волна.

Рдеют вишни в селах многолюдных,
и стада в ольшанике опять…
Мы о годах горестных и трудных
стали постепенно забывать.