Николай Языков - Стихотворения

Опору своим чувствам он находит в древности, в русской истории, осмысляя свои личные порывы, с одной стороны, как присущие поэту, а с другой — русскому душой. Так возникают стихотворения, написанные в жанре песен, пропетых баянами или бардами и воскрешающих вдохновенных певцов за свободу. Эти жанры отчасти напоминали думы Рылеева с их пламенными призывами к свободе, образами борцов против тирании, высокими патриотическими чувствами и громкими, одическими словами.

Так, в "Песне барда во время владычества татар в России" Я. начинает лирическую речь взволнованным вопросом и увенчивает горьким восклицанием. Однако обращение к тягостным временам рабства не вносит оттенков отчаяния. Напротив, речь Я. полна патриотического витийства, бодрости. Картина порабощения непосредственно должна была напомнить читателю о современном рабстве, о самодержавной тирании и возбудить его к подвигу. Вся обстановка выдержана в духе песен Оссиана, а герои предстают мужественными воинами.

В этих песнях не нужно искать исторической верности — суть не в ней. Я., опираясь на традицию, создает высокий жанр и пользуется целой системой поэтических средств, чтобы взволновать читателя живым современным содержанием. Отсюда характерные для гражданской поэзии слова-сигналы ("вольность", "сыны снегов", "слава", "цепи", "меч", "тиранство", "раб"), риторические вопросы и восклицания. Все это придает речи торжественный, ораторский характер. Но это уже не прежняя холодно-риторическая торжественность оды. Она достигается не усложненностью и затрудненностью стиля, не нарочитой архаизированностью языка, а иными средствами — звуковыми (аллитерациями) и стиховыми (убыстренностью темпа, особой расстановкой ударений). При этом она не утрачивает ни громозвучности, ни эффектности.

Подобно декабристской поэзии, лирика Я. наполнена образами древности. Города Новгород и Псков выступают у него символами желанной политической свободы. Патриотические и гражданские мотивы проникают и в другие жанры.

Главные достижения Я. связаны со студенческими песнями (циклы 1823 и 1829 гг.), с элегиями и посланиями. В них и возникает тот образ мыслящего студента, который предпочитает свободу чувств и вольное поведение принятым в деспотическом обществе официальным нормам морали, отдающим казенщиной, и религиозным запретам. Разгульное молодечество, кипение юных сил, "студентский" задор, смелая шутка, избыток и буйство чувств — все это было, конечно, открытым вызовом обществу, которое крепко опутало личность целой системой условных правил.

"Студент" Я. испытывает подлинный восторг перед богатством жизни, перед собственными способностями и возможностями, вдруг открывшимися ему. Отсюда так естественны в его речи торжественные слова, восклицательные интонации, громкие призывы. Вольные намеки постепенно приобретают все большую остроту, поясняющую истинный смысл бурсацкого разгула. Оказывается, он противник "светских забот", внутренне независим и счастлив этим. Ему присущи рыцарские чувства — честь, благородство. Он жаждет славы, но исключает лесть ("Чинов мы ищем не ползком!"). Ему свойственны искреннее вольнолюбие, гражданская доблесть ("Сердца — на жертвенник свободы!"), равноправие, отвращение к тирании ("Наш ум — не раб чужих умов"), презрение к атрибутам царской власти и к самому ее принципу ("Наш Август смотрит сентябрем — /Нам до него какое дело?"). Веселье в "Песнях" идет об руку с одушевляющей их свободой. Я. буйствует, богатырствует в избытке переполняющих его жизнерадостных чувств. В этом "студентском" упоении жизнью, в громкой похвальбе, в богатырском размахе чувств ощущалось не бездумное веселье, а искреннее наслаждение молодостью, здоровьем, свободой.

Человек в лирике Я. представал сам собой каков он есть по своей природе, без чинов и званий, отличий и титулов, в целостном единстве его чувств и мыслей. Ему были доступны и переживания любви, природы, искусства, и высокие гражданские чувства. Эта неразъемность внутреннего мира личности, радостно устремленной навстречу жизни, испытывающей подлинный восторг перед ее богатством, придает оригинальность поэзии Я. Вольнолюбие, одушевлявшее поэзию Я., не помешало ему, однако, увидеть рабскую покорность народа. В двух элегиях ("Свободы гордой вдохновенье!" и "Еще молчит гроза народа…"), написанных уже в то время, когда революционные и освободительные движения в Европе были подавлены, Я. глубоко скорбит о рабстве, нависшем над Россией. Он сетует на недостаток революционного чувства в народе ("Тебя не слушает народ…"), но самую свободу понимает как "святое мщенье". В стихотворениях возникают мрачные картины. "Я видел рабскую Россию: I/ Перед святыней алтаря. // Гремя цепьми, склонивши выю, // Она молилась за царя" // и горькие пророчества // "Столетья грозно протекут, — и не пробудится Россия!". Но даже и тогда в поэте живет вера в свободу: "Еще молчит гроза народа. // Еще скован русский ум, // И угнетенная свобода // Таит порывы смелых дум". Она не исчезает и после поражения восстания декабристов. Стихотворение "Пловец" ("Нелюдимо наше море…"), созданное в 1829 г., полно мужества и бодрости. Слово "нелюдимо", вероятно, было связано у Я. с казнью и ссылкой декабристов. О том же напоминают строки о море ("В роковом его просторе // Много бед погребено"). Образ роковой, изменчивой и превратной морской стихии, как и образы бури, ветра, туч, грозных в своем своенравии, типичны для романтической лирики — и вместе с тем навеяны воспоминаниями о недавних трагических событиях русской истории. Силе стихии романтик противопоставляет силу души, твердость духа, личную волю мужественных людей, спорящих со стихией // "Смело, братья! Ветром полный // Парус мой направил я: // Полетит на скользки волны // Быстрокрылая ладья!" // В зримой картине Я. видится отдаленная цель // "Там, за далью непогоды, // Есть блаженная страна…" // Но Я. только приоткрывает идеальный мир. Пафос его — укрепление воли человека посреди роковой непогоды, стремление поддержать дух и заразить человека порывом к свободе.