Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

И толпы прокляты, и разразились громы
Над одинокими. Покоя не найдем мы
Здесь, в мире сумрачном. Как пропасти без дна —
Священники; их тьма кошмарами полна.

Копнешь — все рушится. Взлетаем для паденья.
Тоска смертельная!

Увы, кругом смятенье.
Так много наших грез ниспровергает век!
Так много призраков встает! А человек?
Добыча ночи он. И ей помог священник.
Ведь это человек взывает со ступенек
Ужасной лестницы мучений: «Надо так!»
Плутает род людской вслепую. Через мрак
Мерещится ему лишь дикий пламень бездны.
Итак, все пагубно? Надежды бесполезны?
Жизнь — долг, расплата — смерть, у власти Сатана,
И зло — закон, и всем геенна суждена.

И корчи видел я, и слышал я стенанья.
В глубоком, никому не ведомом тумане
Народы скорбные томятся. Знаю я —
Немилосердны к ним священники, князья,
Министры, книжники, и палачи, и судьи.
О, участь волн милей, чем ваша участь, люди!
Томится океан, но столь не истомлен
Немым дыханием безмерных ветров он.
С небес, где человек хотел бы видеть бога,
Ужасных призраков склоняется там много,
И неизвестности стенания звучат.
«Плачь!» — говорит рассвет. «Умри!» — твердит закат.
Индусов божества из камня всех расцветок —
Как люди голые среди древесных веток,
И Вакх у эллинов хмельной и дикий бог,
И сфинксы нильские и пламенный Молох,
Ваал чудовищный, Юпитер — бог обмана,
И Доминик в крови под сводом Ватикана —
Все угрожают вам! Народы всей земли,
Вы прокляты! В раю — одни лишь короли.
Что им, избранникам, до всех житейских громов?
Глаза презреннейших придворных астрономов
На пышных лжесветил всегда возведены.
Довольны короли судьбой своей. Их сны,
Их пробуждения, их ложа, их забавы,
Кареты их, дворцы и троны их — кровавы.
От них — война. Купил священника тиран.
Талмуд не менее мне мерзок, чем коран,
В провинцию свою ты, цезарь-победитель,
Сегодня превратил небесную обитель.
Лойола гнет народ, но сильным мира льстит;
Факир жестокосерд, и бонзы гнусен вид.
Распятье — меч в руке у Юлия Второго.
Кайафа, в чьей душе кипенье ада злого,
Готов истолковать нам Моисея так,
Как это выгодно Тиберию. О, мрак,
Плач, крики, кровь и пот, мир изнемогший, темный,
Тьма неба, скрытого анафемой огромной.

Любовь и ненависть караются. Как быть?
За то, что родились, за то, что смели жить,
Вы, люди, прокляты! Вы платитесь за это.
Средь грозной ночи сам я не найду ответа.

К чему бросать свой лот в безмерность? Надо мной
Лазурный небосвод стал бездною ночной.
Все, что пришло, уйдет. Лишь скорбь не исчезает.

О, где ж — я спрашивал — надежда обитает?
Порой казалось мне: народы-бедняки
Благословляющей все ж видят тень руки,
И что-то все же есть спасительное где-то…
И вот над страждущим увидел луч я света,
И поглядел я ввысь и понял: луч тот нес
Скиталец благостный, таинственный, — Христос!

Чист взор младенческий, смеется ротик алый.
С незримым ангелом дружит ребенок малый.
О, тайна: он ни в чем еще не виноват!
Все, что избранники здесь на земле творят,
Не стоит и одной возвышенной улыбки
Младенца этого. Дивится он из зыбки
На все и любит всех. Ни пятнышка на нем,
И этой ясностью затмил он все кругом.
Он чистой свежестью нам жажду утоляет,
И рубит все узлы, и жар наш утишает.
Глаза прекрасные лазурностью полны.
Из эмпирея к нам, из дивной глубины
Является дитя. Когда б заговорило,
Могло б по именам назвать нам все светила.
И, глядя на дитя, мы на себя глядим,
Задумчиво себя мы сравниваем с ним,
И всех умнее тот, кто, вспомнив прегрешенья,
Перед невинностью склонившись на колени,
Захочет всей душой, всем сердцем одного —
Чтоб это нежное дышало существо.
Ему все сущее внимает. Шлет укоры
Оно порой тому, что тешит наши взоры,
И даже небесам, коль тьма в них все же есть,
И даже святости, поддавшейся на лесть.
Ребенок чист. Пред ним не вправе быть мы злыми.
Лепечет нежно он. Но криками своими
Мы песнь его глушим. Во мглу мирских смерчей
Вмешал он свой зефир. Хватило бы лучей
Его сиянию, чтоб укротить сердца нам,
Но мы кичливы, злы, и нет конца обманам;
Мы не стесняемся невинности святой.
И все же на земле не кончен век златой —
Прекрасная пора, век Реи и Сатурна:
Есть детство все-таки, хоть и грохочут бурно
В своем неистовстве железные века,
И беспощаден меч, и цепь еще крепка.