Николай Некрасов - Том 3. Стихотворения 1866-1877

да побоялся, не глупо ли будет» (ЛН, т. 49–50, с. 168). В одной из телеграмм, отправленной из Ирбита с какого-то представительного собрания 17 февраля 1877 г. на имя А. С. Суворина, говорилось: «Просим вас сказать Некрасову, что его обутая широким лаптем муза мести и печали давно протоптала глубокую тропу в наши простые сердца; пусть он выздоравливает, пусть он встанет и доскажет нам, кому живется весело и вольготно на Руси и почему умирают и собираются умирать наши надежды. Это говорят сибиряки со всех концов Сибири» (Евгеньев. с. 254).

Стихотворение отталкивается от общей и собственной литературной традиции: «Казачья колыбельная песня» М. 10. Лермонтова и ряд ее перепевов в русской поэзии («Песня русской няньки у постели барского ребенка (Подражание Лермонтову)» Н. П. Огарева, например), в том числе в творчестве самого Некрасова («Колыбельная песня» («Спи, пострел, пока безвредный…»), 1845). Стихотворение созвучно также некрасовской «Песне Еремушке» (1859).

В сборнике «Последние песни» «Баюшки-баю» было включено в третий отдел «Из поэмы „Мать“» и являлось своеобразным эпилогом незавершенной поэмы и всей книги.

4 марта 1877 г. стихотворение было прочитано поэтом А. Н. Пыпину, Н. А. Белоголовому, Е. И. Богдановскому. По словам Пыпина, Некрасов «стоял на постели на коленях в одной рубашке, и его манера чтения делала впечатление пьесы еще сильнее и тяжелее» (ЛН, т. 49–50, с. 192). Н. А. Белоголовый писал, что из стихотворения «Баюшки-баю» «публика, как из бюллетеня <���…> могла усмотреть, что здоровье поэта всё плохо и что опасность близкой смерти его не устранена…» (Белоголовый Н. А. Воспоминания и другие статьи. М., 1897, с. 456).

Стихотворение имело большой общественный резонанс. И. Н. Крамской писал П. М. Третьякову 11 апреля 1877 г.: «А какие стихи его последние, самая последняя песня 3-го марта, „Баюшки-баю“. Просто решительно одно из величайших произведений русской поэзии!» (Крамской И. Н. Письма. Статьи, т. 1. М., 1965, с. 398). Свою картину «Некрасов в период „Последних песен“» Крамской датировал тем же числом, каким датировано стихотворение «Баюшки-баю» — 3 марта 1877 г., хотя картина была создана художником позже.

Даже враждебная Некрасову критика вынуждена была отметить «значительные поэтические достоинства» стихотворения (см.: <���Авсеенко В. Г.> Еще «Последние песни» г. Некрасова. — РМ, 1877, 24 апр., № 108; М<���арков> В. Литературная летопись. — СПбВ, 28 мая, № 145 и др.).

Демократическая критика увидела в стихотворении призыв к социальному преобразованию России. П. В. Засодимский, рассказывая о похоронах Некрасова, писал А. И. Эртелю 31 декабря 1877 г.: «Я думаю, что „Баюшки-баю“ можно отнести и ко многим, и ко мне в том числе. И нас народ тоже узнает еще не скоро, узнает тогда, когда станет читать сам наши книги…» (РЛ, 1967, № 3, с. 161).

В некрологе, посвященном Некрасову, в связи со ст. 46–49 говорилось о «гордой надежде поэта»: «Это почти последние строки, написанные Некрасовым, ими он себя убаюкивал, уже, можно сказать, умирая… И эти самобичевания и эти самоубаюкивания ясно показывают, как понимал поэт свою задачу, чего он от себя требовал <���…>. Вообще же мрачный колорит его „музы мести и печали“, навеянный его прошлым и настоящим, не бросал ни одной тени на будущее» (ОЗ, 1878, № 1).

Стихотворение вызвало подражание в народнической поэзии: «Совет» (1882) П. В. Шумахера, «Колыбельная песнь» (1888) В. Н. Фигнер и др.

Из поэмы «Без роду, без племени» («Имени и роду…») *

Печатается по тексту первой публикации. Впервые опубликовано: НВ, 1878, 1 янв., № 662. В собрание сочинений впервые включено: Ст 1879, т. IV. В прижизненные издания «Стихотворений» Некрасова не входило. Автограф не найден.

Замысел поэмы складывался весной 1877 г. Некрасов рассказывал о ней А. Н. Пыпину и А. С. Суворину. Свидетельство Пыпина относится к его посещению Некрасова 4 марта 1877 г.: «Он стал рассказывать сюжет, который именно теперь бродил: снежная пустыня, Сибирь, на снегу отпечатались лапки птиц и зверьков; бродит беглый, не помнящий родства; много раз он попадался, начальство бывало строгое: „Кто ты?“ — „Житель“, — начальство бесится; „Кто ты?“ — „Сочинитель“, — начальству смешно, и бродяга обошелся без наказания. Он жил в селе, и была у него невеста; чиновник отбил, и он ушел в Сибирь и бродил „не помнящим родства“. Теперь — время ужасное: дни всё дольше, а снегу всё больше. Попадается ему маленький зверек, замерзший; он взял его на руки, тот дрыгает лапкой, еще жив. Он спрятал зверька, горностая, в шапку, и всё бродил; через несколько времени снял шапку посмотреть — зверек ожил и стремглав ринулся в лес. Другая встреча: набрел на кибитку, там тот самый чиновник с его бывшей невестой и ребенком; они сбились с пути, грозит метель, ямщик ушел искать дорогу. Они просят спасти их; бродяга отводит их в избу, какие строят в пустых местах для всякого случая. Он отводит их туда, — и хочет потешиться мщением; он любит смотреть на огонь и собирается сжечь их; он обложил избу дровами, выбрал место, откуда станет смотреть, — но захотелось ему взглянуть еще раз на эту женщину; он взглянул в волоковое окно и увидел, что она молится и ребенка крестит. Зрелище поразило его, он бросился бежать и без оглядки тридцать верст пробежал.