Мария Рыбакова: Гнедич

да и мне скучно без тебя, друг.

Гнедич долго отговаривался —

мол, путешествие длинное,

встать надо очень рано, а он ведь работает по ночам, —

но наконец поехал, и конечно в путешествии его растрясло.

Когда же наконец будет Вологда?

Он и думать не мог, чтобы закусить хлебом с курицей,

которые взял с собой в узелке,

и даже на стоянках предпочитал

выходить, вдыхать свежий воздух на пустой желудок

и думать о том, как бесконечна земля

и как плавны ее холмы, которых становится все меньше,

как пусто небо, даже когда на нем есть облака.

Через несколько верст стал накрапывать дождь,

и продолжал моросить, не решаясь стать ливнем,

но и не переставая; потом иссяк.

Вдоль дороги шел нищий со спутанными волосами,

черными и седыми; за плечом котомка, в руке посох.

Проезжая мимо, Гнедич услышал песню,

но слов не разобрал.

Я мог бы остановиться, подойти к нему,

прислушаться,

если в песне были слова,

а не только завывания гласных, —

может, таков был Гомер, —

но бродяга больше похож на пьяницу,

чем на поэта – любопытство

не доведет меня до добра;

опасайся, Гнедич, сирен!

Он стал сочинять шутливый отчет

Батюшкову о своем путешествии,

представляя себя Одиссеем.

Пока на станции меняли лошадей,

он зашел в трактир, спросил себе чаю и хлеба,

вынул листок бумаги, послюнявил карандаш.

«Много в пути испытаний мне выпало», —

муха шла по ободку чашки,

переступая тонкими лапками,

и блик от окна играл на фарфоре, слишком горячем,

чтобы к нему можно было прикоснуться.

И жизнь нахлынула на Гнедича страшной волной,

которую он читал в первый раз и в последний,

и мог разобрать только одно слово: сейчас.

Карандаш в руке, бумага с жирными пятнами

(оттого что он положил ее на грязный стол),

трещина, тонкая, как волос, на белой чашке,

начищенный бок самовара, темная икона в углу,

дневной свет за окном, столь густой,

что его можно было пить,

есть и резать на куски —

все это было с ним, с Гнедичем, только однажды,

и он захлебывался в этих вещах.

Уже пора было садиться обратно в коляску.

Листок он сунул в карман.

Ямщик засвистел, лошади стали

перебирать копытами,

Гнедича затрясло, но он не пытался

убежать от этой муки в свои мысли —

нет, он прислушивался к телу,

к тому, как боль застучала в висках,

и позволил сердцу стучать в такт с этой болью;

тошнота подступала к горлу,

но он любил свое тело,

любил изуродованное лицо

(которое больше никто не любил).

Он знал, что их отнимут, как уже отняли

чашку, самовар, трактир;

и много верст позади их все отняли —

каждую березу, каждую сосну,

которая проносится мимо,

уменьшаясь, потому что к северу

деревья тяготеют к земле

под тяжестью неба.

Все ниже летали птицы.

Гнедич сидел, обхватив колени,

подпрыгивая на ухабах.

О моя маленькая жизнь, зоэ, биос,

как я жалею, что не любил тебя вовремя:

вчера, например, я не любил тебя, засыпая,

мечтал о Семеновой,

вместо того чтобы чувствовать тяжесть в ногах,

следить, как закрываются веки.

Он вынул из кармана листок бумаги и развернул его.

«Я Одиссей, волны качают мой плот,

но я пристал к гостеприимному острову

под названием трактир;

там мне поставили заморское зелье, жидкий чай;

прыщавый половой не был похож на нимфу;

сады не расцветали вокруг и птицы не пели;

была, впрочем, муха —

может, Афина в образе насекомой?

Я не знал и смахнул ее с чашки.

Уже становится поздно, придется где-то заночевать;

я только надеюсь, что на постоялом дворе

хозяйка не превратит меня в зверя,

а если вдруг превратит —

так пусть расколдует к утру».

На постоялом дворе было так грустно, как будто

никто никогда не приезжал, а все только уезжали,

и даже когда уехали последние – никто не помнил.

Паутина в углах и слой темной пыли

на всем, к чему ни прикоснешься.

Лошадей распрягли,

самовар оказался холодным,

хозяйка и впрямь была похожа на ведьму.

Только бы в комнате не оказалось клопов.

Лары пощелкивали половицами,

пенаты резвились на чердаке, как летучие мыши.

Он засыпал и не мог заснуть;

что-то билось в окно —

сердце, бездомный дух,

забытый сон, моя юность...

К тридцати годам мы забываем столь многих.

Нас простят лишь потому,

что самих очень скоро забудут.

«Батюшков! из жесткой постели,