Мария Рыбакова - Гнедич

а неба не было. Когда он проснулся

и стал одним глазом ловить свет,

что лился в окно

меж узорчатых занавесок,

и слышал, как закричал петух и как залаяли

празднобродные псы, ах, как он хотел обнять

их всех!

потому что там, в сером безнебном воздухе,

никого рядом не было. Ни кур, ни кошек,

ни Авдотьи, ни теплого молока,

ни даже паутины, трепещущей,

когда открывают форточку,

совсем-совсем ничего: только он один,

а так разве можно – в двенадцать лет —

совсем одному —

и там?

Потом он понял, что стал чудовищем.

Мы ходили к гадалке, – говорил Гнедич,

но мне она совсем ничего не сказала,

рьен дю ту (прибавлял он

на плохом французском).

Раскладывать карты, или жечь воск,

или читать линии на ладони,

или по птицам в небе угадывать, что будет,

или переворачивать в блюдце кофейную гущу,

или толковать сны – ничего не выходит.

У меня нет будущего.

Же нэ кюн ливр (у меня есть только книжка):

с детства любимая «Илиада».

Я прочел ее уже после болезни,

мне не хочется вспоминать, каким я был – до

(но, слыхал, я был пригожим ребенком,

которого все любили; играл на воздухе

все больше с детьми крестьян,

и бегал быстрее всех. И кричал громче).

Печальная дева отходит с другими,

всегда отходит.

Верный друг Батюшков говорил:

дева всегда ускользает,

за это мы их и любим,

они как вода,

но не утоляют жажды,

мы смотримся в них, чтобы увидеть

свое отражение – и себя в них любим,

и радуемся, не зная,

что этот темный и страшный омут

может нас затянуть.

(Бедный безумец, как он знал свою жизнь,

даже когда все уже было потеряно;

говорил: я шел, я нес на голове сосуд,

наполненный драгоценностями,

сосуд упал и разбился,

что в нем было – кто уж теперь разберет!

и отворачивался к стене,

на которой видел горы, долины, реки,

поля сражений, развалины городов,

лица погибших товарищей,

потому что время стало одной сплошной стеной

в его комнате,

и штукатурка на этой стене осыпалась.)

Брисеиду уводят, потому что Ахилл ее отпускает.

Он безмолвен, она безмолвна.

Позже Овидий угадает обиду,

он скажет ее губами: как ты мог меня отпустить?

и заплачет.

Но у Гомера достойнее: оба молчат,

нет ни сцен, ни признаний.

Моя спрятанная любовь, говорит Гнедич,

даже если все угадали,

я промолчу; может быть, она

полюбит мое молчание —

если не полюбила голос.

(Детские сказки: чудище пряталось, пряталось,

только голос давало слышать,

и когда замолкло, душенька его полюбила, —

когда замолко, не раньше,

когда погибло.

Если зерно не умрет, то останется одно,

а если умрет, его полюбят, —

вот о чем, оказывается, говорил священник.

я всегда подозревал, что во всех этих историях

есть какой-то смысл. Помню, в Полтаве,

когда батюшка Пафнутий бывал очень пьян

и во время службы плакал большими слезами,

он говорил совсем-совсем правду,

был как пророк, и мы все боялись.)

Видел ли ты когда-нибудь море,

бесконечное, похожее на вино темнотой,

простирал ли ты руки к пучине,

вызывая мать? Она поднимается дымкой

над серой водой (Батюшков и Гнедич

сравнивали воспоминания. Их было мало.

В одном они соглашались: богиня не может

долго прожить со смертным, она уходит

туда, где русалки, и тени, и матери.

После смерти женщины становятся воздухом,

говорил Батюшков,

а мужчины – землей. Гнедич с ним соглашался,

но думал: если она меня вдруг полюбит,

может, я тоже стану – воздухом?)

Когда были совсем молодыми – жалели,

что матери их не видят,

потому что и счастье, и слава, и женщины были

почти в руках,

а позже надо было радоваться,

что матерей больше нет

и они не заметят ни душевной болезни, ни как

человек становится приложением

к письменному столу

в департаменте или в библиотеке.

Оба – служащие (а думали, что поэты).

Два бобыля (а думали, что возлюбленные).

Два непритворных больных, бредущих

по темной дороге в тоскливый ад,

как воробей у Катулла. Два воробья —

вот кем они были, оказывается!

Две взъерошенных птицы – одна кривая,

другая безумная.

Птицы не сходят с ума,

только люди, которые

превращаются в птиц,

Филомела без языка и

Прокна, убившая сына,

стали ласточкой и соловьем.

Во время одного посещения

Гнедич наклонился над другом,

и тот шепнул ему по секрету,