Варлам Шаламов - Колымские тетради

И нет секретов между мной
И этой бронзовой сосной.

И слушать нам не надоест
Все, что волнуется окрест.

Конечно, средь ее ветвей
Не появлялся соловей.

Ей пели песни лишь клесты —
Поэты вечной мерзлоты.

Зато любой полярный клест
Тянулся голосом до звезд.

Средь всякой нечисти лесной
Она одна всегда со мной.

И в целом мире лишь она
До дна души огорчена

Моею ранней сединой,
Едва замеченной женой.

Мы с той сосной одной судьбы:
Мы оба бывшие рабы,

Кому под солнцем места нет,
Кому сошелся клином свет,

И лишь оглянемся назад,
Один и тот же видим ад.

Но нам у мира на краю
Вдвоем не хуже, чем в раю…

И я горжусь, и я хвалюсь,
Что я ветвям ее молюсь.

Она родилась на скале,
На той же сумрачной земле,

Где столько лет в борьбе со льдом
Я вспоминал свой старый дом,

Уже разрушенный давно,
Как было жизнью суждено.

Но много лет в моих ночах
Мне снился тлеющий очаг,

Очаг светил, как свет звезды,
Идущий медленно во льды.

Звезда потухла — только свет
Еще мерцал немало лет.

Но свет померк, в конце концов
Коснувшись голых мертвецов.

И ясно стало, что звезда
Давно погасла навсегда.

А я — я был еще живой
И в этой буре снеговой,

Стирая кровь и пот с лица,
Решился биться до конца.

И недалек был тот конец:
Нависло небо, как свинец,

Над поседевшей головой,
И все ж — я был еще живой.

Уже зловещая метель
Стелила смертную постель,

Плясать готовилась пурга
Над трупом павшего врага.

Но, проливая мягкий свет
На этот смертный зимний бред,

Мне ветку бросила она —
В снегу стоявшая сосна —

И наклонилась надо мной
Во имя радости земной.

Меня за плечи обняла
И снова к бою подняла,

И новый выточила меч,
И возвратила гнев и речь.

И, прислонясь к ее стволу,
Я поглядел смелей во мглу.

И лес, не видевший чудес,
Поверил в то, что я — воскрес.

Теперь ношу ее цвета
В раскраске шарфа и щита:

Сияют ясной простотой
Зеленый, серый, золотой.

Я полным голосом пою,
Пою красавицу свою,

Пою ее на всю страну,
Обыкновенную сосну.

Замшелого камня на свежем изломе
Сверкнувшая вдруг белизна…
Пылает заката сухая солома,
Ручей откровенен до дна.

И дыбятся горы, и кажется странным
Журчанье подземных ключей
И то, что не все здесь живет безымянным,
Что имя имеет ручей.

Что он занесен на столичные карты,
Что кто-то пораньше, чем я,
Склонялся здесь в авторском неком азарте
Над черным узором ручья.

И что узловатые, желтые горы
Слезили глаза и ему,
И с ними он вел, как и я, разговоры
Про горную Колыму.

Хочу я света и покоя,
Я сам не знаю, почему
Гудки так судорожно воют
И разрезают полутьму.

Как будто, чтобы резать тучи,
Кроить на части облака,
Нет силы более могучей,
Чем сила хриплого гудка.

И я спешу, и лезу в люди,
Косноязыча второпях,
Твержу, что нынче дня не будет,
Что дело вовсе не в гудках…

Ты не срисовывай картинок,
Деталей и так далее.
Ведь эта битва — поединок,
А вовсе не баталия.

И ты не часть чужого плана,
Большой войны таинственной.
Пусть заурядного романа
Ты сам герой единственный.

Ты не останешься в ответе
За все те ухищрения,
С какими легче жить на свете,
Да, легче, без сомнения…

Да, он оглох от громких споров
С людьми и выбежал сюда,
Чтобы от этих разговоров
Не оставалось и следа.

И роща кинулась навстречу,
Сквозь синий вечер напролом,
И ветви бросила на плечи,
Напоминая о былом.