Игорь Северянин: Том 3. Менестрель. Поэмы

Профессор Юрий Никанорыч, —
Мечтатель, девственник, минорыч,
Своей Иронии жених, —
Был вызван братом во Флориду
На пару месяцев — у них
Возобновленную «Аиду»
Остилить в тонкостях. Доцент
Ганс Энте, старый декадент,
Его приятель, им попрошен
Развлечь Иронию, пока
Он ездит в древние века…
Убожеством своим роскошен,
Приходит Ганс под вечерок
На ужин к гастроному Юре,
Тая амуровые дури,
Весь риторический порок…
Иронию жених знакомит
С приват-доцентом; декаданс
В глазах Иронии огромит
Огромный гномный томный Ганс…
Лукавый Юрий Никанорыч,
Постигши Ганса существо,
Затаивает в сердце горечь,
Представив девушке его:
Теперь решается задача
О верности невесты: сдача
Ее фон-Энте разлучит
Его с Иронией, а твердость
Соединит навек… Но щит
Иронии — любовь и гордость —
Так металлически звучит…
Профессор этим обнадежен.
А завтра чемодан уложен
И взят на пароход билет…
Вот вкратце фабулы скелет.

Ганс Энте, ражий трехаршинник,
Шар рыжий несший на плечах,
Промозглик, плесенник и тинник,
Ухаживатель-паутинник,
Мордарь, полвечник, — цвел (не чах!..)
Он был быкастый здоровенник,
С автомобильным животом,
Насмешник, скрытник, сокровенник
С жасминно-тенорящим ртом…
И, чванясь выправкой корсетной,
Он палчил стародевной мисс,
В нем клокотала похоть Этной,
Взор прикошачивал: «Кис-кис…»
Рыжеволосый, ражелицый,
Но с проседью волос и щек,
Он волочился за девицей,
Как моложавый старичок.
И говорливым сивоглазьем,
Как настоящий верещак,
Красующимся безобразьем
«Спортивил» вечно натощак,
Боясь отяжеленья членов
И сытой вялости, как пленов,
Способных «плюсы» минусить
И потом тело оросить…
И пусть не всей душой, — всем телом
Он влекся к женщине самцом…
Во вл ке, судорог хотелом,
Он грезил слитчатым концом…
Предупредительно молчащий,
Безразговорно-говорящий
Лишь плотским напряженьем глаз,
Сквозь кисею и сквозь атлас
Он видел в женщине источник,
Резервуар услад мужских,
Ганс Энте, этот страстносочник
Поползновений воровских…
Утонченностью половою
Всех фавнов перещеголял,
Когда, в желаньях полувоя,
Осамчив женщин, оголял…
И ожеланенные жены,
Его хотеньем разожжены,
Его упорством сражены,
Дрожа, готовые пролиться,
В бред обезличенные лица
Бросали позывом жены…

Ирония была девичка,
Как говорится, полевичка,
Лисичка, птичка, лесовичка:
Поет, дичится и хитрит.
Она умнее горожанок,
Изысканнее парижайок,
Студеней льда и скользче санок,
И сангвистичнее, чем бритт.
Она — то просолонь, то тучка,
Превыкрутаснейшая штучка,
Неуловима, как налим…
И жаждою ее палим,
К ней Ганс зальнул своими «льнами»,
Иначе, говоря меж нами:
Ее оженщинить решил…
Во всеоружьи разных шил,
Отмычек чувственности женской:
Конфект, ликеров и помад,
Ее вовлек он в аромат
Страны блаженной и блаженской,
Ороив внешне свой Эреб,
Как место непотребных треб
Клокочущей кипящей плоти…
И очутилось в позолоте,
Сусальной, как оса средь сов,
Как колоннада на болоте,
Дитя олисенных лесов…
Он в доме закрывал засов,
Уча ее, подчас, конфете,
Ликеря трезвый мозг ее,
Сначала речил ей о Фете,
Точа исподтишка копье
Для чувственности лесовички,
Змеившей на плечи косички;
Затем ей Веннингера дал —
Для однобочья изученья —
Теорию предназначенья
Паденья женщины… Скандал
Он произвел в дичке-девичке;
Дал Гансу отповедь дичок:
«О, Ваш философ — дурачок!
В мороз, должно быть, рукавички
Стащили девки с белых рук
Философа, и он вокруг
Себя стал поносить всех девок,
Морозя пальцы и ладонь…
Поглубже мысль мою одонь,
Желающий: флажки без древок —
Пожалуй, вовсе не флажки,
Как без начинки пирожки…
Так и отвергнутый философ,
Чей взгляд на женщин стоеросов…»
И иронически свистя,
Мотивы страстного романса,
Ирония глядит на Ганса,
Который, пять минут спустя,
Ей говорит: «Вы слишком детски
На это смотрите…» А та:
«Нет-с, кэта выглядит по-кэтски,
Когда взирает на кота…»
Ирония гадает: «Юрий
Считает Ганса другом-бурей.
Не отпущу его: пусть штиль —
Излюбленный наш будет стиль,
А там посмотрим…»

Трехаршинник
Зовет ее к реке в осинник.
Она идет и, на пенек
Присев, мелодийку мурлычет.
Мордарь кроваво взоры бычет,
И снова страсть — его конек.
Его седлает вновь мордарь,
Юля на нем вокруг девички.
Она же думает: «Бездарь!
Как ржавы все твои отмычки…»
Не зная дум ее, рыжак
То увивается лисою,
А то, от похоти дрожа,
К медвяной Ире льнет осою…
И между тем, как апельсин
Заката Ира лепесточит, —
Ганс, — дрожее листа осин, —
Поцеловать девичку хочет.
И захотев, — хотя вспотев,
Наструниваясь, точно тобик,
Веснущатый целует лобик…
Ирония приходит в гнев:
«Эй, Вы, изысканный Петроний,
Вы поступаете, как клен!..
Иронии — не из Ален,
Прошу не оскорблять Ироний!
Я запрещаю Вам». — «Вы? мне?» —
«Да, я и Юрий. Это ясно?…
Молчите! возражать напрасно…
И дальше: раз наедине
Я с Вами остаюсь, Вам надо б
Знать точно, как вести себя
Со мною. Стыдно. Даже запад
Бледнеет, лик свой оробя,
Пред Вашей наглостью. Что Юрий
Вам скажет, возвратясь?» — Понурив
Сконфуженно-корсетный стан,
Ганс Энте прошептал: «Ростан
Влагал в уста фазаньей самке,
Фазана поджидавшей в ямке,
Слова иные…» — «Вы — фазан? —
Ирония спросила едко, —
Но я не птица. Потому
Нам не понять друг друга. Клетка
Нужна фазану моему». —
Ганс загорелся: «Вы сказали:
Фазану моему? Я — Ваш?!..»
«Да, как покорный карандаш…
Довольны этим Вы едва ли.
Но шутки в сторону. Прошу
Немедленно очестить слово —
Со мной держать себя толково.
Впредь грудь Вам кровью орошу,
Просталив Вас за оскорбленье.
Во всем отчет я Юре дам.
Пока же надо по домам».
И Ганс подумал: «Вот тюлень я!
И чтоб такой лесной дичок
Да не попался в мой сачок?!»