Дмитрий Быков - Последнее время

Всепрощенье иль тщеславье —
В этом ваше равноправье,
Ваши горькие права:
Ропот, жалобы и стоны…
Милый дядя! Как достойны
В сем ряду твои слова!

Дядюшка, Василий Львович!
Как держался! Тяжело ведь —
Что там! — подвигу сродни
С адским дымом, с райским садом
Говорить о том же самом,
Что во все иные дни

Говорил — в рыдване тряском,
На пиру ли арзамасском…
Это славно, господа!
Вот достоинство мужчины —
Заниматься в день кончины
Тем же делом, что всегда.

…Что-то скажешь, путь итожа?
Вот и я сегодня тоже
Вглядываюсь в эту тьму,
В эту тьму, чернее сажи,
Гари, копоти… ея же
Не избегнуть никому.

Благодарное потомство!
Что вы знаете о том, что
Составляло существо
Безотлучной службы слову —
Суть и тайную основу
Мирозданья моего?

Книжные, святые дети,
Мы живем на этом свете
В сфере прожитых времен,
Сублимаций, типизаций,
Призрачных ассоциаций,
Духов, мыслей и имен.

Что ни слово — то цитата.
Как еще узнаешь брата,
С кем доселе не знаком?
На пути к своим Итакам
Слово ставим неким знаком,
Неким бледным маяком.

Вот Создателя причуда:
Так и жить тебе, покуда
Дни твои не истекли.
На пиру сидим гостями,
Прозу жизни жрем горстями
И цитируем стихи.

Но о нас, о книжных детях,
Много сказано. Для этих
Мы всегда пребудем — те.
Славься, наш духовный предок,
Вымолвивший напоследок:
— Как скучны статьи Кате —

Нина! Помнишь ли былое?
Я у прапорщика, воя,
Увольненье добывал,
Поднимал шинельный ворот,
Чистил бляху, мчался в город,
Милый номер набирал.

Помню пункт переговорный.
Там кассиром непроворный
Непременный инвалид.
Сыплет питерская морось,
Мелочь, скатываясь в прорезь,
Миг блаженства мне сулит.

Жалок, тощ недостоверно,—
Как смешон я был, наверно,
Пленник черного сукна,
Лысый, бледный первогодок,
Потешающий молодок
У немытого окна!

О межгород, пытка пыток!
Всяк звонок — себе в убыток:
Сквозь шершавые шумы
Слышу голос твой холодный
Средь промозглой, беспогодной,
Дряблой питерской зимы.

Но о чем я в будке грязной
Говорил с тобой? О разной,
Пестрой, книжной ерунде:
Что припомнил из анналов,
Что из питерских журналов
Было читано и где.

В письмах лагерников старых,
Что слагали там, на нарах,
То поэму, то сонет,—
Не отмечен, даже скрыто,
Ужас каторжного быта:
Никаких реалий нет.

Конспирация? Едва ли.
Верно, так они сбегали
В те роскошные сады,
Где среди прозрачных статуй
Невозможен соглядатай
И бесправны все суды.

Так и я, в моем безгласном
Унижении всечасном —
Что ни шаг, то невпопад,—
Гордость выказать пытаясь,
Говорил с тобой, хватаясь
За соломинки цитат.

Славься, дядя! Ведь недаром
Завещал ты всем Икарам,
Обескрыленным тоской,
Вид единственный побега
Из щелястого ковчега
Жалкой участи людской!

Грустно, Нина! Путь мой скучен
Сетку ладожских излучин
Закрывает пленка льда.
Ты мне еле отвечала.
Сей элегии начало
Я читал тебе тогда.

Так не будем же, о Муза,
Портить нашего союза,
Вспоминая этот лед,
Эти жалобы и пени.
Как скучны статьи Катени-
На! Кто должен — тот поймет.

Этот проспект, как любая быль,
Теперь вызывает боль.
Здесь жил когда-то Миша Король,
Уехавший в Израиль.

Мой милый! В эпоху вселенских драк
В отечественной тюрьме
Осталось мало высоких благ,
Не выпачканных в дерьме.

На крыше гостиницы, чей фасад
Развернут к мерзлой Неве,
Из букв, составляющих «Ленинград»,
Горят последние две.

И новый татарин вострит топор
В преддверье новых Каял,
И даже смешно, что Гостиный Двор
Стоит себе как стоял.

В Москве пурга, в Петербурге тьма,
В Прибалтике произвол
И если я не схожу с ума,
То, значит, уже сошел.

Я жил нелепо, суетно, зло.
Я вечно был не у дел.
Если мне когда и везло,
То меньше, чем я хотел.

Если мне, на беду мою,
Выпадет умереть —
Я обнаружу даже в раю
Место, где погореть.