Алексей Пурин - В тех единственных латах. Стихи

Двуликий Янус, веpный палиндpом,
Танатоса и Эpоса хоpомы —
Рим! (Имена кладём, как сеpебpо, мы
в уста — и радость тешим под pебpом.)
Ты — сеpдце миpа, в шpамах и кpови.
И все в тебя стекаются доpоги.
И, умиpая, мpамоpные боги
в попpавшей смеpть сливаются Любви.

Безумная Барселона
с фонтанами на груди,
где строят дома наклонно
и где растёт Гауди;
Валенсия — вроде вальса
над втоптанной в твердь рекой
(о канувшем не печалься —
махни ему вслед рукой!);
гранатовая Гранада
в дурмане арабских зал,
куда круглоту квадрата
вписал император Карл;
откосов и дуг усилье,
собой изумивших мир, —
сервильнейшая Севилья,
клавирный Гвадалквивир;
стоарочная Кордова —
как соты во весь экран,
где храму мечеть основа
и в Библию вбит Коран;
в бреду иль на грани бреда,
как если б и вправду Грек
его начертал, — Толедо
в кольце торопливых рек; —
и нас приведёт дорога
в стучащий о мрамор плит,
в цветущий своим барокко,
в кишащий людьми Мадрид.

Как альпийский стрелок, как альпийский стрелок молодой,
засыпая в свалявшихся травах покатого склона,
полусонными пальцами будит голодное лоно —
и сливается с тоже отдельно стоящей звездой,
так и ты, божество, огибая ладонью одной
туго скрученный в крепкую трубочку вестничий свиток,
пьёшь всей бьющейся грудью пространства пьянящий напиток,
чуешь трепеты в пятках и хаос косой за спиной.
Как и он, как и он, так и ты на ионы, эоны
распадаешься весь, чтоб внедрить драгоценную взвесь,
драгоценную весть в средоточье незнаемой зоны, —
и не важно, кому адресована Зевсова месть,
и не важно, насколько пологи альпийские склоны:
мы очнёмся — забыв, для чего оказались мы здесь.

Ты — не ртуть и не сера, тем более ты — не сульфид.
Ты — та связь, что целит этот мир и от смертных обид
одиночества лечит, нездешнее в косность вливая.
Лишь тобой, ей чужим, и жива вся Природа живая.

От курчавой макушки до пяток крылатых
весь ты — в тех изначальных, единственных латах,
что прочнее любой рукотворной брони.
Ибо образы смертного вечны. Они
облекают и нас, пусть — на час, и зачатых
в нашем сердце богов, пусть — тоской не початых,
и Того, Кто зовётся Любовью. Одни
путеводные светят ночные огни.

Поэт описывает вазу
во всеоружье мастерства.
Она почти что зрима глазу…
Скажи: она — тверда? мертва?
И столь ли форма недвижима,
чтоб по прошествии веков,
для простаков непостижима,
она смущала знатоков?
Ах, пленник трепетного слова,
тебе — будь Китсом, наконец, —
вовек не высечь из живого
ту твердь, что выточил резец;
не сохранить в тенетах звука
ту плоть, которая с ума
сводила… Горькая наука!
Мысль — только посох и сума.

Тот облик, что глядит из зеркала,
не мог бы юности присниться.
Как жизнь дурашку исковеркала!
Ему бы впору власяница.
Бреди стезёю, заносимою
за сим снежком, с небес упавшим,
в ничто — каким-нибудь Зосимою,
как всё на свете — провонявшим.

Жизнь посредственного поэта
хороша. Посмотри: всех тех,
кто имел претензии, Лета
унесла уже — не успех.
Поглядим ещё, почитаем
их, палёной водки попьём…
Тот, кто умер и почитаем,
негасимым горит огнём.