Михаил Лермонтов - Том 2. Стихотворения 1832-1841

А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был;
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря,
И что родному краю
Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их;
Но если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали,
И чтоб меня не ждали.

Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались! .. Обо мне она
Не спросит… всё равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!

Когда одни воспоминанья
О заблуждениях страстей,
На место славного названья,
Твой друг оставит меж людей, —

И будет спать в земле безгласно
То сердце, где кипела кровь,
Где так безумно, так напрасно
С враждой боролася любовь, —

Когда пред общим приговором
Ты смолкнешь, голову склоня,
И будет для тебя позором
Любовь безгрешная твоя, —

Того, кто страстью и пороком
Затмил твои младые дни,
Молю: язвительным упреком
Ты в оный час не помяни.

Но пред судом толпы лукавой
Скажи, что судит нас иной,
И что прощать святое право
Страданьем куплено тобой.

Люблю отчизну я, но странною любовью!
 Не победит ее рассудок мой.
  Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья./n
  Но я люблю — за что, не знаю сам —
  Ее степей холодное молчанье,
  Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее подобные морям;
Проселочным путем люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень.
   Люблю дымок спаленной жнивы,
   В степи ночующий обоз,
   И на холме средь желтой нивы
   Чету белеющих берез.
   С отрадой многим незнакомой
   Я вижу полное гумно,
   Избу, покрытую соломой,
   С резными ставнями окно;
   И в праздник, вечером росистым,
   Смотреть до полночи готов
   На пляску с топаньем и свистом
   Под говор пьяных мужичков.

Под фирмой иностранной иноземец
Не утаил себя никак —
Бранится пошло: ясно немец,
Похвалит: видно, что поляк.

На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет качаясь, и снегом сыпучим
Одета как ризой она.

И снится ей всё, что в пустыне далекой —
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.

Пускай холодною землею
  Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
  Душа моя.
Любви безумного томленья,
  Жилец могил,
В стране покоя и забвенья
  Я не забыл.

Без страха в час последней муки
  Покинув свет,
Отрады ждал я от разлуки —
  Разлуки нет.
Я видел прелесть бестелесных,
  И тосковал,
Что образ твой в чертах небесных
  Не узнавал.

Что мне сиянье божьей власти
  И рай святой?
Я перенес земные страсти
  Туда с собой.
Ласкаю я мечту родную
  Везде одну;
Желаю, плачу и ревную
  Как встарину.

Коснется ль чуждое дыханье
  Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
  Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь засыпая
  Ты о другом,
Твои слова текут пылая
  По мне огнем.

Ты не должна любить другого,
  Нет, не должна,
Ты мертвецу, святыней слова,
  Обручена.
Увы, твой страх, твои моленья
  К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
  Не надо мне!

Меж тем, как Франция, среди рукоплесканий
И кликов радостных, встречает хладный прах
Погибшего давно среди немых страданий
   В изгнаньи мрачном и в цепях;
  Меж тем, как мир услужливой хвалою
Венчает позднего раскаянья порыв
И вздорная толпа, довольная собою,
   Гордится, прошлое забыв, —
Негодованию и чувству дав свободу,
Поняв тщеславие сих праздничных забот,
Мне хочется сказать великому народу:
   Ты жалкий и пустой народ!
Ты жалок потому, что вера, слава, гений,
Всё, всё великое, священное земли,
С насмешкой глупою ребяческих сомнений
   Тобой растоптано в пыли.
Из славы сделал ты игрушку лицемерья,
  Из вольности — орудье палача,
И все заветные отцовские поверья
   Ты им рубил, рубил сплеча, —
Ты погибал… и он явился, с строгим взором.
  Отмеченный божественным перстом,
И признан за вождя всеобщим приговором,
   И ваша жизнь слилася в нем, —
И вы окрепли вновь в тени его державы,
И мир трепещущий в безмолвии взирал
На ризу чудную могущества и славы,
   Которой вас он одевал.
Один, — он был везде, холодный, неизменный,
Отец седых дружин, любимый сын молвы,
В степях египетских, у стен покорной Вены,
   В снегах пылающей Москвы.