Алексей Евтушенко - Третья Твердь

уснуть с гитарою вдвоем

последним сном я буду рад.

Я, неуживчивый с любой

и неуступчивый с любым,

кто нес, как тяжкий крест, любовь

под небом ярко-голубым.

Бродяга, грешник и поэт,

умевший в жизни лишь одно —

любить друзей прошедших лет.

Еще – хорошее вино.

Еще, конечно, ровно три

я знал аккорда наизусть

и в пекло утренней зари

швырял тоску свою и грусть.

Когда ж под вечер уставал

от беготни, от суеты,

гитару нежно в руки брал

и пел про поздние цветы.

Я пел во мраке и во зле

про женщин, осень и печаль…

И если б снова жизнь начать,

я стал бы кленом на земле.

Чтоб корни жадно грызли грунт,

и крона небо берегла,

и чтоб с ветвей, как с верных струн,

сорваться кривда не смогла;

и в час, когда умрет мой друг,

охапку огненной листвы

швырнуть, как яростный испуг,

в дом, полный тесной пустоты.

Когда в покинутый мой дом

ворвется мокрый листопад…

Третий день тепло, третий день тепло,

осень юная постучит в стекло,

не спеша войдет в нашу комнату…

С кем здесь, милая, не знакома ты?

Вот поэт сидит – он в тебя влюблен.

Вот художник спит – он вином пленен.

Вот мой сын гремит погремушкою.

Вот и я с женой, как с подружкою.

Проходи, садись, будь сыта-пьяна,

мы тебе нальем зелена вина.

Вместе с нами пей. Вместе с нами пой.

Где еще ты сыщешь покой?

Как прикованы у стола сидим,

хоть никто из нас нынче не судим —

голь веселая, перекатная…

Боль душевная, предзакатная.

Мы одной судьбой крепко связаны

и Любовями, и рассказами,

и безвременьем, и безденежьем, —

лишь гитару мы держим бережно.

Нам позволено разговаривать.

На востоке вновь тлеет зарево —

то ли солнышко, то ли кровушка…

Не боли наутро, головушка!

Так и вертится шар наш крошечный, —

судьбы – вдребезги, люди – в крошево.

А художник спит: "Красота спасет…",

а поэт хрипит: "Пронесет…"

Помоги же нам, осень теплая, —

полпути уже мы протопали.

Седина в кудрях и в глазах печаль…

В чашке медленно стынет чай.

Он просит карандаш и плотный лист бумаги

И, не найдя в душе протеста и причин,

Бросается в огонь фантазии с отвагой,

С которой Страшный Суд пробудят трубачи.

Наверное, и Бог был музыкантом добрым, —

Он долго обучал владению трубой

Отборных лабухов. Он вдалбливал подробно

Как "зорю" им играть, "атаку" и отбой.

Подъем! Подъем! Подъем! Но это все потом.

А нынче – кровь чернил и ватман белый-белый,

Оберточная рвань, фломастер, как цветок,

Засохший от любви в стакане с "Изабеллой",

Нахальный нервный штрих и солнечный мазок.

И мы уже вошли в закрашенное место

На плоскости листа, на зеркале холста…

Как нам просторно тут! Как персонажам тесно..,

Но выключен огонь. И комната пуста.

Ах, шестистопный ямб! Он мне еще позволит

И ближних возлюбить, и недругам воздать.

Восходит жуть в душе, – так в небо мезозоя

Вползает медленно сверхновая звезда.

Восторженная жуть… Природа созерцанья

Отныне такова, что трудно разобрать:

Где кружка на столе, где камень мирозданья,

Но он талантлив – мой коллега, друг, собрат.

Повесьте свой топор в прокуренном подвале, —

Там светится в углу оконченная явь.

Вы, жители вещей, когда-нибудь видали

Как Лету в октябре одолевают вплавь?

Я предано хожу на службу ежегодно —

Жену поцеловать и втиснуться в трамвай…

Стоит, как часовой, дождливая погода.

Покрикивает век: "Давай! Давай! Давай!"

Потрепанный этюдник,

в нахальстве не откажешь.

Приобретайте, люди,

портреты и пейзажи!

Карандашом и маслом,

пастелью и гуашью,

чтоб никогда не гасли

надежды в душах ваших!

Я продаю, я продаю,

я продаю себя.

Не предаю, не предаю

друзей из-за рубля.

Купите же, купите же

мои больные сны.

Не выдержать, не выдержать,

не выжить до весны!

Изображу достойно ваш облик безупречный.

Позируйте спокойно —

у нас в запасе вечность!

А пять рублей – не деньги.

И сто рублей – не сумма.

А чтоб любви избегнуть,

достаточно быть умным.

Алкаш и вор, и шлюха —

мои ночные гости.

Из этой жизни – шухер!

Покуда целы кости.

Подвал мой отсыревший

плывет как барк "Товарищ"

по временам нездешним