Роман Солнцев - Древние рыбы

В пляшущем кузове старой машины,
плюхаясь в реки, влетая в дожди,
мы проносились через осинник,
дикий малинник... нет, погоди.
Ветром и кепки и шапки сдирало
и надувало, как парус, пальто.
Сердце орало про козни тирана...
Нет, все не то.

Просто запомнились сумерки, свечи,
двор постоялый, горящая печь,
добрых хозяев невнятные речи,
хоть и казалось, что русская речь.
Это поляки... а эти вот — венгры...
Как занесло их в Сибирь, в глухомань?
Кто-то бормочет, что нету им веры.
Ты уж молчи, душу не рань.

Хоть мы ни в чем не виновны с тобою,
но согласимся, обжегшись слезою,
все впереди, все впереди:
ненависть грянет еще, погоди.
Люди родные уедут... Но вряд ли
с радостью встретят тебя вдалеке,
как привечали, когда мы озябли
на грузовике.

Здесь по единым мы жили законам,
лагерным, дружеским... Но ведь не век
мучиться должен в краю удаленном
чужой человек.

Уняв на сердце боль, исчезнуть, раствориться
в покое сладостном средь клевера и пчел...
Увидев, как висит недвижно в небе птица, —
улечься в тень ее, как будто в дом зашел...
И, молнию поймав над речкою, согреться...
и льдом со лба стереть всех горестей следы...
Все можно. Только лоб железным стал, а сердце —
кочует там, где ты...

Пыль месил я на дороге и теперь вот здесь стою,
чтоб, споткнувшись на пороге, рассказать вам жизнь свою.
Ничего-то мне не надо — ни воды, ни сухаря.
Все блаженство, вся награда — ваша местная заря.
Ваши речки и дубравы, желудь желтый и резной...
Жить хотел я ради славы — глупый парень, что со мной?
Слава — красная заплата, как сказал большой поэт.
Хватит мне плаща заката. А покоя в сердце нет.
Я пришел, чтобы проститься с тягою волшебных стран,
откусивши, как лисица лапу, влезшую в капкан...
Мне холмы у вас дороже всех вулканов вдалеке.
Здесь дремал я средь сорожек в лодке звонкой, на реке.
Здесь я пел — и вместе с тучей, вместе с молнией летел.
Я мечтал о доле лучшей. Знал бы я, чего хотел!
Как письмишко, на пороге не сквозняк меня трясет,
а твой взгляд, слепой и строгий, мой народ...
Пропустите же! Отныне буду хоть дворы мести.
Ведь не зря мне на чужбине, в электрической пустыне,
снился сладкий дух полыни, и мороз шел по кости!

Я стал просыпаться под утро — лежу в темноте,
грехи вспоминаю свои... ощущенья морозны...
Но я говорю про себя: прегрешения те
простительны и несерьезны!
И вновь засыпаю... и вновь пробуждаюсь в тиши...
И снова себя убеждаю, но вижу — напрасно.
Ах, кто же упорствует это в глубинах души?
И все-то ему непонятно, неясно...

Вышел к берегу, смиряя в сердце ярость.
Вдруг споткнулся, спички смяв в руке.
Что ты там увидел? Это парус,
Господи, белеет вдалеке!

Средь баржей под сизой крышей дыма
и военных серых кораблей
все же это так непостижимо —
белый парус милых детских дней.
Или то волна стоит седая?
Вот обрушилась — и нет ее...
И клокочет, сладко замирая,
сердце проясневшее твое.

Давай держаться на борту,
держаться страстно,
хоть ветер валит в темноту,
гнетет ужасно.
Давай держаться в облаках,
на гибких крыльях.
И в тесных зябких рудниках,
почти в могилах.
Легко и сдаться, и упасть,
в слезах излиться.
Но пусть над шеей волчья пасть
напрасно злится!
Себя совместно сохранят
любовь и воля.
Безверье — смерть, унынье — яд.
Держись средь поля!
Держись на бешеном ветру,
в морозном мраке.
Ты не умрешь, я не умру —
напрасны враки.

Есть сладкий труд, сад на заре,
есть тяжесть долга.
Давай держаться на земле,
вдвоем и — долго.

Свечек кривые огарки.
Окаменевший хлеб.
Жалкие наши подарки —
так был наш мир нелеп.
Но мы горели глазами,
но мы любили метель,
но мы стояли часами,
глядя на высшую цель —
то ль на звезду-невидимку,
то ли вдали города,
то ли в кулак, в дырку,
сами не зная куда...