Антология - Поэзия Латинской Америки

Раз я был готов с собой покончить.
Соловей сам над собой смеется.
Совершенство — что туннель бездонный.
Все прозрачное нас привлекает.
Сколько высшей радости в чиханье.
А фуксия парит, как балерина.

Нет девиц и некого бесчестить.
В искренности есть своя опасность.
Жизнь я побеждаю лишь пинками.
Между грудью и спиною — бездна.
Дайте умереть тому, кто умирает.
Ванная — мой сокровенный храм.
А фуксия парит, как балерина.

Окорок домашний нарезают.
Венчики цветов показывают время.
Продают по случаю распятье.
Есть у старости свои награды.
Похороны лишь в долги вгоняют.
Бог Юпитер страсть изверг на Леду.
А фуксия парит, как балерина.

Все еще в лесу мы существуем —
Разве вам не слышен шелест листьев?
Мне никто не говорит: ты бредишь,
Значит, все что говорю я, верно.
Кажется мне: правота за мною,
Я ведь тоже бог в какой-то мере,
Я творец, что ничего не создал,
Раззевавшийся, что было мочи.
А фуксия парит, как балерина.

Так доверься осеннему ветру. Откройся без слов
этой тихой реке в берегах, желтизной обоймленных,
где по илу придонному в сонных свинцовых затонах
бродят ощупью призраки смытых когда-то мостов.

Знаю: руки твои — это ключ, отмыкающий лето
в старой мельнице той, где душа моя долго спала,
где невнятные тени бормочут в пыли полусвета,
где разбойничьим посвистом
черные всадники ветра,
в деревнях с колоколен сорвавшие колокола,
свищут, плещут плащами, над ветхою крышею рея…
Пусть же дни облаками
плывут в небесах твоих глаз…

Мы не будем будить наше чутко уснувшее время.
Ты услышишь, как счастье
крылами касается нас.

В час, когда, захлебнувшись закатом,
осеннее сонное солнце
ищет ощупью запах забытых весенних ветвей,
мой отец в дряхлом «додже»
по горной дороге трясется
к деревушке, похожей
с обрыва на птицу в траве.

Или, может, бредет через ржавую топь
в резервацию арауканцев [294],
чьи поля тихо тают,
как будто чернеющий снег,
чтобы им рассказать про тот день,
когда земли начнут размножаться,
как хлеба или рыбы, —
и правды им хватит на всех.
Вот уже тридцать лет
об аграрной реформе твердит он
и поет «Интернационал» —
и хоть голос не бог весть какой,
с голосами крестьян, рыбаков, с голосами рабочими слитый,
он могучим мотивом плывет надо всею землей.
Окруженный друзьями
на фабрике, дома и в поле,
в профсоюзе, в подполье и на площадях городов,
он — лишь горстка семян,
у которых завидная доля:
прорасти прямо к солнцу лесами весенних миров.
Его вера прекрасна —
как будто сиренью настоянный ветер.
И хочу я, чтоб сам он дожил до зари над страной,
когда улицы станут носить имена
Рекабаррена или Лаферте
(в тридцать первом он с ним подружился — поверьте,
что тогда коммунистом был только герой).

Я хочу, чтобы внукам по яблоне
руки его посадили,
чтоб входил он в свой собственный,
пахнущий деревом дом,
чтоб еще много лет
«Марсельезу» он пел в годовщину Бастилии
в честь отца своего:
тот ведь был уроженцем Бордо.

Чтобы смог, наконец,
он спокойно с друзьями собраться:
не на митинг — а просто за щедрым
крестьянским столом,
чтоб, заботы забыв, от души он сумел рассмеяться,
запивая жаркое студеным и терпким вином.

В этот час, когда тонет в закате
осеннее сонное солнце,
мой отец,
чтобы проще про рай на земле объяснить —
и живей,
знаю, вновь через горы на стареньком «додже» трясется
к деревушке, похожей
с обрыва на птицу в траве.

Моря белый блокнот —
чайка, весть или птица,
разворачивает полет
на две путевых страницы.

Чайки сестра морская —
одиночество без границ,
чего-то еще ожидая,
вздыхает и смотрит на птиц.

Насекомые и растенья
изрыли всюду пески:
сигнальные искаженья
подземной страстной тоски.

Здесь, в центре всего, как ленник,
живу среди птиц морских,
сам свой собственный пленник,
товарищ развалин немых.