Антология - Поэзия Латинской Америки

Поэзия,
была ты раньше робкой до отчаянья,
теперь
идешь ты во главе процессий.
Привыкли все к тому, что ты одета,
как еженощная звезда.
Хоть молния порою выдавала
твое высокое происхожденье,
но ты свои задачи выполняла,
шагая вровень с шагом всех людей.
Я попросил тебя, чтоб стала ты
полезной и пригодной,
как все металлы, как мука;
чтоб ты была готова плугом стать,
станком и инструментом,
и хлебом, и вином;
чтоб ты была готова
сражаться врукопашную
и обескровленною пасть.

И вот теперь
благодарю тебя, Поэзия,
жена, сестра, невеста или мать.
Благодарю, волна морская,
цвет апельсиновый и знамя,
рожденье музыки,
мой золотой, мой длинный лепесток,
подводный колокол,
неисчерпаемая житница.
Благодарю тебя,
земля всех дней моих,
головокружительное небо,
кровь моя,
за то, что ты меня сопровождала
от самой разреженной высоты
до бедняков за бедными столами;
за то, что в душу мне вложила
железо и огонь холодный;
за то, что подняла меня
до незначительных и самых трудных
высот простых людей;
за то, что раздаю себя,
а ты по-прежнему неистощима:
ты разливаешь в мире свежесть крепкую
и пылкость чистую свою,
как будто время
меня за шагом шаг уводит в землю,
но позволяет вечно течь потоку
Поэзии моей.

На фоне лазурного неба
волнуется синее море…
На фоне лазурного неба
горсточка желтых цветов.

НАСТУПАЕТ ОКТЯБРЬ
И как грозно бы ни было море,
море — миф, воплощенный в пространство,
с его назначеньем высоким
и закваской его штормовой.

Все равно
на земле золотится
маленькое растение,
и мы уже глаз не отводим
от матери нашей земли.

Прах мы есмь и останемся прахом.
Пламя, вода или ветер
не наша судьба.
Только землей мы станем,
только сырой землею,
а может быть,
желтым
цветком
на земле.

Сейчас я хочу покоя.
Считайте, что я отсутствую.

Я глаза на миг закрываю…
Пять вещей сейчас мне нужны,
пять особо важных корней.

Во-первых, безбрежность любви.

Во-вторых, любоваться осенью:
мне не жить, если листья не будут
слетать, сливаться с землей.

В-третьих, зимние дни,
ливень любимый и нежность
костра на свирепом холоде.

В-четвертых, спокойное лето,
круглое, как арбуз.

В-пятых, твои глаза.

Матильда [289]моя, желанная,
не заснуть мне без глаз твоих,
без взглядов твоих мне не жить,
я с легким сердцем сменяю
весну на взгляды твои.

Друзья, это все, что мне нужно:
ничто — и почти что все.

А теперь я вас не держу…

Я столько прожил, что вскоре
забудут меня поневоле,
стерев с доски мое сердце,
желавшее жить бесконечно.

Но то, что прошу тишины я,
не значит, что я умру.
Со мною все это иначе:
я буду и дальше жить.

Я есть и быть продолжаю.

Просто внутри меня
будет силы копить пшеница,
чтобы зерна, раздвинув землю,
над землей увидали свет,
но земля-праматерь темна,
вот так же темно и во мне:
я похож на колодец, в чьи воды
ночь роняет звезды свои,
чтобы в поле уйти налегке.
Понимаете, прожил я столько,
что хочу прожить еще столько же.

Никогда я не был так звонок,
так богат поцелуями.

Как прежде — все еще утро.
Свет летит со своими пчелами.

Оставьте меня с рассветом.
Позвольте мне снова родиться.

Лишь только позвали к столу,
как сорвались с места тираны
и случайные их кокотки,
и было смешно смотреть
на этих ос пышногрудых,
спешащих в компании бледных,
несчастных общественных тигров…

Черствого хлеба кусок
съел пахарь в открытом поле,
в одиночестве, поздним вечером.
Вокруг колосилась пшеница,
но не было больше хлеба,
он ртом голодным смолол его,
глазами голодными съел.

В синюю пору завтрака,
в час ленивой жаровни
поэт, отстраняя лиру,
нож достает и вилку,
и ставит на стол стакан,
и рыбаков созывает
к мелкому морю тарелки.
В языках горящего масла
картофелины негодуют,
ягненок на углях как золото.
Снимает одежды лук…
Тягостно есть во фраке —
ощущенье, что ешь в гробу.
А есть в монастырских стенах —
все равно что есть под землей.
В одиночестве горько есть,
но не есть — словно в бездну упасть,
словно рухнуть в зеленую пропасть:
будто цепь из крючков рыболовных
протянулась от сердца к желудку,
разрывая тебя изнутри.