Светлана Сурганова: Тетрадь слов

«Листы сада Мории » — потрясающее произведение, которое когда-то помогло мне взглянуть на мир новыми глазами и увидеть в нем то лучшее, чего не видела раньше.

Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, — короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано.

«Возлюби ближнего своего» — это значит, прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» — И как раз эта деталь добродетели связана с наибольшими трудностями.

Я не понимаю, к чему заниматься злословием. Если хочешь насолить кому-либо, достаточно лишь сказать о нем какую-нибудь правду.

Кто не способен ни на любовь, ни на дружбу, тот вернее всего делает свою ставку — на брак.

Всяким маленьким счастьем надлежит пользоваться, как больной пользуется постелью: для выздоровления — и никак иначе.

Одиночество придает нам большую черствость по отношению к самим себе и большую ностальгию по людям; в обоих случаях оно улучшает характер.

Ницше — любимый философ, он афористичен, поэтичен, противоречив и глубок. Это целый космос. Для себя я открыла Ницше в 80-х гг. — книга сама пришла в руки.

С той поры я периодически к ней возвращаюсь. Перелистываю — не могу читать от корки до корки — настолько его тексты емки и насыщены. Это как ядерное оружие: достаточно какого-то миллиграмма, и случится необратимая реакция.

Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. […] А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия…

…Осталась одна только скрипка. Ее звуки наполняли собой тяжелый, мертвый воздух зала, и казалось, она преображает все — сплавляет воедино немое одиночество множества маленьких жизней, приютившихся в этих стенах, собирая их горе в одну великую общую жалобу и тоску…

Да здравствует душевная депрессия — эта сумрачная мать всякой радости жизни!

Без сомнения — влияние Д. А. Она любила, читала, говорила о Ремарке. А когда любишь человека, интересуешься не только им самим, но и тем, чем он живет, что его питает.

Так что за Ремарка — спасибо ей.

Была тьма, была такая черная тьма, что она перестала казаться тьмой и представлялась вся слитой из синих, зеленых и красных огней. И в этой тьме ползали чьи-то невзрачные, липкие, неотличимые от земли существа, чьи-то незаметные, скучные, тихие жизни. Но эти существа не замечали скуки жизни. Чего-то им не хватало, к чему-то они порывались, но они не знали, что эта жизнь скучна, что эта скука — жизнью поднимается в них порой и жадно и долго дышит, как чахоточный, и падает, схватившись за впалую грудь.

И жили они долго и скучно, долго, очень долго, но скучно, липко ползая во тьме. И в той же тьме был один светлячок, и он подумал: «Что лучше: долго-долго ползать во тьме и жизни неслышной или же раз загореться… огнем, пролететь белой искрой, белой песней пропеть о жизни другой, не черного мрака, а игры и потоков белого света». И больше не думал, но обвязал смолой и пухом ивы тонкие крылья и, воспламененный и подгоняемый будущим огнем, жалкий и маленький, пролетел белой искрой в черной тьме и упал с опаленными крылышками и ножками, напуганный, умирающий.

И черная тьма призраками давила светлячка, лежащего в бреду, с воспаленным воображением, в последние тревожные мгновения. Но свет мелькнул. И прозрели существа во тьме, неслышно и липко ползающие по земле: с лебединой силой проснулась тоска по свету.

Когда же после тьмы наступил день, тогда в потоках солнечного света кружилось много существ. То кружились они, познавшие свет.

Трупик же светлячка был засыпан цветами.