Давид Самойлов - ЦЫГАНОВЫ

Чтоб незаметно было, как лились

Из глаз его безудержные слёзы…

Остановились около берёзы.

На валуне присели отдохнуть.

И Цыганова отворила грудь.

Тут он увидел сына. Он не знал,

Что так младенец немощен и мал.

Он только понял, что за это тело

Он всё бы отдал, чем душа владела,

И то свершил, чего не совершал.

Но вдруг ребёнок сморщил свой носишко

И раз чихнул.

— Чихать умеет, вишь-кo, —

Промолвил с уважением отец.

— А как же звать его? Серёжка, Мишка? —

«И впрямь, как звать его? — подумал он. —

И почему же каждое созданье

Не знает, каково его названье.

За чем на свете тысячи имён?

И странно, что приобретаешь имя,

Которое придумано другими.

А сам бы как назвал себя?»

Трудна

Была та мысль его про имена.

Он бросил думать и сказал:

— Жена,

Пусть сын наш будет Павел. —

И она,

Чуть улыбнувшись, отвечала: — Ладно.

Они всегда ведь с мужем жили ладно.

И вот они пришли домой. И в люльку

Плетёную ребёнка положили,

Чтоб он там спал покуда день и ночь,

Пока пробрезжит свет в его глазах

И первый смысл его коснётся слуха.

А впрямь ли так он нем, и слеп, и глух?

Молчал отец. Жена дитя качала.

И это тоже было лишь начало.

С женой дрова пилили. А колоть

Он сам любил. Но тут нужна не сила,

А вольный взмах. Чтобы заголосила

Берёзы многозвончатая плоть.

Воскресный день. Сентябрьский холодок.

Достал колун. Пиджак с себя совлек.

Приладился. Попробовал. За хатой

Тугое эхо ёкнуло: oк-oк!

И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон.

Мужского пота запах грубоватый.

Сухих поленьев сельский ксилофон.

Поленец для растопки детский всхлип.

И полного полена вскрик разбойный.

И этим звукам был равновелик

Двукратный отзвук за речною поймой.

А Цыганов, который туговат

Был на ухо, любил, чтоб звук был полон.

Он так был рад, как будто произвёл он

И молнию, и грозовой раскат.

Он знал, что в колке дров нужна не сила,

А вздох и взмах, чтобы тебя взносило

К деревьям — густолистым облакам,

К их переменчивым и вздутым кронам,

К деревьям — облакам тёмно-зелёным,

К их шумным и могучим сквознякам.

Он также знал: во время колки дров

Под вздох и взмах как будто думать легче.

Был истым тугодумом Цыганов,

И мысль не споро прилегала к речи.

Какой-нибудь бродячий анекдот

Ворочался на дне его рассудка.

Простейшего сюжета поворот

Мешал ему понять, что это шутка.

«У Карапета тёща померла…»

(Как вроде у меня; а ведь была

Хорошая старуха.) «Он с поминок

Идёт…»

(У бабы-то была печаль.

Иду, а вечер жёлтый, словно чай.

А в небе — галки стаями чаинок.)

«И вдруг ему на голову — кирпич.»

Он говорит: «Она уже на небе!»)

(Однако это вроде наш Кузьмич,

Да только на того свалились слеги,

Когда у тёщи в пасху был хмелён…)

Тут Цыганов захохотал. И клён,

Который возрастал вблизи сарая,

Шарахнулся. и листьев легион взлетел.

И встрепенулась птичья стая.

И были смех, и вдох, и зык, и звон.

— Что увидал? — сходя с крыльца резного,

Хозяина спросила Цыганова.

— Да анекдот услышал однова.

Давай, хозяйка, складывать дрова.

Под утро снился Цыганову конь.

Приснился Орлик. И его купанье.

И круп коня, и грива, и дыханье,

И фырканье — всё было полыханье.

Конь вынесся на берег и в огонь

Зари помчался, вырвавшись из рук

Хозяина. Навстречу два огня

Друг к другу мчались — солнца и коня.

И Цыганов проснулся тяжело.

Открыл глаза. Ему в груди пекло.

Он выпил квасу, но не отлегло.

Пождал и понял: что-то с ним не так.

Сказал:

— Хозяйка, нынче я хвораю. —

С трудом оделся и пошёл к сараю.

А там, в сарае, у него — лежак,

Где он любил болеть.

Кряхтя прилёг

И папироску медленно зажёг.

И начал думать. Начал почему-то

Про смерть: «А что такое жизнь — минута.

А смерть навеки — на века веков.

Зачем живём, зачем коней купаем,

Торопимся и всё не успеваем?

И вот у всех людей удел таков.»

И думал Цыганов:

«Зачем я жил?

Зачем я этой жизнью дорожил?

Зачем работал, не жалея сил?

Зачем дрова рубил, коней любил?

Зачем я пил, гулял, зачем дружил?

Зачем, когда так скоро песня спета?

зачем?»

и он не находил ответа.

Вошла хозяйка:

— Как тебе? —

А он:

— Печёт в груди. — И рассказал ей сон.

Она сказала:

— Лошади ко лжи.

Ты поболей сегодня, полежи; —