Павел Коган - Гроза

Не надо. Уходи. Не больно.
А сердце… сердце — ерунда.
И не такой. Простой и вольной,
Большой запомню навсегда.
И не тебя, совсем не эту
Любил. И верил и сказал
Совсем не этой. Где на свете
Та, для которой я писал?
И пусть другой, на «Гере» якорь
Подняв, опустит в глубину.
Во сне приснишься — буду плакать,
Проснусь — опомнюсь, улыбнусь.
А если вновь потянет дымом
И трубы грозы пропоют,
Прочту стихи. Прощусь с любимой.
Пойду в Испанию мою.
И если пулей годы срежет,
Мне будет умирать смелей
За хлеб, за счастье и за нежность,
За нежность девушки моей.

Шопен поднимется.
В бокале тают тоска и лед.
И грянул полонез.
За полем — лес.
Снега. Снега. Светает.
Косая тень проходит по луне.
И в тишину, чтоб разметать и скрыться
(о соловей, о словек, нахтигаль!),
ворвется полонез, чтобы вином искриться,
чтоб знать и постигать, томить и настигать.
Чтоб горечью полынной и томящей
ворваться в настоящее, и вот
стихи, как сердце — в запыленный ящик,
и полночь древняя, и в синих звездах лед.
Когда-нибудь, когда года снегами
меж нами лягут,
в присмиревший зал
ворвется полонез.
И вдруг взмахнет крылами
над нами та старинная гроза.
Я вспомню все.
Я вспомню юность в славе.
Большую юность, что ушла в века.
Я вспомню все,
когда коснется клавиш
твоя на миг застывшая рука.

Я открываю окна в полночь.
И, полнясь древней синевой
И четкостью граненой полнясь,
Ночь проплывает предо мной.
Она плывет к своим причалам,
Тиха, как спрятанный заряд,
Туда, где флаги раскачала
Неповторимая заря.
Я слушаю далекий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд,
Там подымается эпоха,
И я патроны берегу.
Я крепко берегу их к бою.
Так дай мне мужество в боях.
Ведь если бой, то я с тобою,
Эпоха громная моя.
Я дни, отплавленные в строки,
Твоим началам отдаю,
Когда ты шла, ломая сроки,
С винтовкою на белый юг.
Я снова отдаю их прозе,
Как потрясающие те —
В несокрушающих морозах
И в сокрушающей мечте.
Как те, что по дороге ржавой,
В крови, во вшах, в тоске утрат,
Вели к оскаленной Варшаве
Полки, одетые в ветра.
Прости ж мне фрондерства замашку,
И все, что спутал я, прости!
Ведь все равно дороги наши
Пустым словам не развести.
Так пусть же в горечь и в награду
Потомки скажут про меня:
«Он жил. Он думал. Часто падал.
Но веку он не изменял».

Он нарастал неясным гудом,
Почти догадкой. И томил
Тревожным ожиданьем чуда
И скорой гибели светил.
Он рос. И в ярости и в грохоте
Врезалася в версту верста,
Когда гудка протяжным ногтем
Он перестук перелистал.
И на мгновенье тишиною,
Как зной, сквозною пронизав
Простор, он силою иною
Ударил в уши и глаза
И грянул. Громом и лавиной
Он рушил сердце, как дубы
Гроза, грозя в глаза, что дина —
Митом!
Рванет.
И время на дыбы.
В поля, в расхристанную осень
Войдя, как в темень искрой ток,
Он стал на миг земною осью,
Овеществленной быстротой.
Но, громом рельсы полосуя,
Он нес с собой тоску и жизнь.
Он был, как жизнь, неописуем
И, как тоска, непостижим.
Еще удар. И по пылище,
По грязи, в ночь, в тоску — далек.
И, как на горьком пепелище,
Мелькает красный уголек.
………………………………………….
(А если к горлу — смерти сила,
Стихи и дни перелистав,
Я вспомню лучшее, что было,—
Сквозь ночь бушующий состав.)

Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина подымает паруса…

Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас.
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.

Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошевой уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.

Так прощаемся мы с серебристою,
Самою заветною мечтой,
Флибустьеры и авантюристы
По крови, упругой и густой.

И в беде, и в радости, и в горе
Только чуточку прищурь глаза —
В флибустьерском, в дальнем море
Бригантина подымает паруса.

Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют,
И, звеня бокалами, мы тоже
Запеваем песенку свою.