Николай Туроверов - Меч в терновом венце

Что ты плачешь, глупая? Затем ли
Жгли отцы глаголом неземным
Все народы, города и земли,
Чтобы дети плакали над ним?
Жизнь отцов смешной была и ложной:
Только солнце, юность и любовь.
Мы же с каждой ветки придорожной
Собираем пригоршнями кровь.
Были раньше грешные скрижали:
Веруй в счастье, радуйся, люби…
А для нас святую начертали
Заповедь: укради и убий.
Сколько, Господи, земли и воли!
Каждый встречный наш — веселый труп
С красной чашей хохота и боли
У красиво посиневших губ.
Пой же, смейся! Благодарным взором
Путь отцов в веках благослови!
Мы умрем с тобою под забором,
Захлебнувшись весело в крови…

Странно-хрупкая, крылатая,
Зашептала мне любовь,
Синим сумраком объятая:
«Жертву терпкую готовь…»
И качнула сердце пальцами.
Тихий мрак взбежал на мост.
А над небом, как над пяльцами,
Бог склонился с ниткой звезд.
И пришла Она, проклятая,
В гиблой нежности, в хмелю,
Та, Кого любил когда-то я
И когда-то разлюблю.

Глаза пьянели. И ласк качели
Светло летели в Твой буйный хмель.
Не о Тебе ли все льды звенели?
Метели пели не о Тебе ль?
В снегах жестоких такой высокий
Голубоокий расцвел цветок.
Был холод строгий, а нас в потоки
Огня глубокий Твой взор увлек.
И так бескрыло в метели белой,
Кружась несмело, плыла любовь:
«Смотри, у милой змеится тело,
Смотри, у милой на пальцах кровь».
Но разве ждали печалей дали?
Но разве жала любви не жаль?
Не для Тебя ли все дни сгорали?
Все ночи лгали не для меня ль?

Когда любовь была заколота
Осенней молнией измен
И потекло с высоких стен
Ее расплеснутое золото, —
Я с мертвой девочкой в руках
Прильнул к порогу ртом пылающим,
Чтоб зовом вслед шагам пытающим
Не осквернить крылатый прах.
И сжег, распятый безнадежностью,
Я хрупкий труп в бессонный час
У сонных вод, где в первый раз
Ты заструилась гиблой нежностью…

Упасть на копья дней и стыть.
Глотать крови замерзшей хлопья.
Не плакать, нет! — Тихонько выть,
Скребя душой плиту надгробья.
Лет изнасилованных муть
Выплевывать на грудь гнилую…
О, будь ты проклят, страшный путь,
Приведший в молодость такую!

Двадцать три я года прожил,
Двадцать три…
С каждым днем Ты горе множил.
С каждым днем…
Без зари сменялись ночи,
Без зари,
Черным злом обуглив очи,
Черным злом…
Тяжко бьет Твой, Боже, молот!
Тяжко бьет…
Отвори хоть нам, кто молод,
Отвори
Белый вход родного края,
Белый вход…
Посмотри — душа седая
В двадцать три…

Был взгляд ее тоской и скукой
Погашен. Я сказал, смеясь:
«Поверь, взойдет над этой скукой
Былая молодость». Зажглась
Улыбка жалкая во взгляде.
Сжав руки, я сказал: «Поверь,
Найдем мы в дьявольской ограде
Заросшую слезами дверь
В ту жизнь, где мы так мало жили,
В сады чуть памятные, где
Садовники незримые растили
Для каждого по розовой звезде».
Она лицо ладонями закрыла,
Склонив его на влажное стекло.
Подумала и уронила:
«Не верю», — медленно и зло.
И от озлобленной печали,
От ледяной ее струи,
Вдруг покачнулись и увяли
И звезды, и сады мои.

До поезда одиннадцать минут…
А я хочу на ласковый Стакуден,
Где лампы свет лазурно-изумруден,
Где только ты и краткий наш уют…

Минутной стрелки выпрямленный жгут
Уже повис над сердцем моим грозно.
Хочу к тебе, но стрелка шепчет: поздно —
До поезда одиннадцать минут…

Ты ушла в ненавидимый дом,
Не для нас было брачное шествие.
Мы во тьму уходили вдвоем —
Я и мое сумасшествие.
Рассветало бессмертье светло
Над моими проклятьями кроткими.
Я любил тебя нежно и зло
Перезванивал скорбными четками.

Не больно ли. Не странно ли —
У нас России нет!..
Мы все в бездомье канули,
Где жизнь — как мутный бред,
Где — брызги дней отравленных,
Где — неумолчный стон
Нежданных, окровавленных,
Бессчетных похорон…
Упавшие стремительно
В снега чужих земель,
Мы видим, как мучительно
Заносит нас метель…