Николай Туроверов - Меч в терновом венце

И яростью,
Бредом ее истомяся,
Кавказский клинок,
(Он уже обнажен)
В гниющее
Красноармейское мясо,
Повиснув к земле,
Погружает барон.

Скакун обезумел,
Не слушает шпор он,
Выносит на гребень,
Весь в лунном огне.
Испуганный шумом,
Проснувшийся ворон
Закаркает хрипло на черной сосне.

И каркает ворон,
И слушает всадник,
И льдисто светлеет худое лицо.
Чем возгласы птицы звучат безотрадней,
Тем,
Сжавшее сердце,
Слабеет кольцо.

Глаза засветились.
В тревожном их блеске —
Две крошечных искры,
Два тонких луча…
Но нынче,
Вернувшись из страшной поездки,
Барон приказал:
«Позовите врача!»

И лекарю,
Мутной тоскою оборон
(Шаги и бряцание шпор в тишине),
Отрывисто бросил:
«Хворает мой ворон:
Увидев меня,
Не закаркал он мне!

Ты будешь лечить его,
Если ж последней
Отрады лишусь — посчитаюсь с тобой!..»
Врач вышел безмолвно
И тут же в передней руками развел и покончил с собой.

А в полдень,
В кровавом Особом Отделе,
Барону
(В сторонку дохнув перегар)
Сказали:
Вот эти… Они засиделись:
Она — партизанка, а он — комиссар.

И медленно,
В шепот тревожных известий
(Они напряженными стали опять)
Им брошено:
«На ночь сведите их вместе,
А ночью — под вороном — расстрелять!»

И утром начштаба барону прохаркал
О ночи и смерти казненных двоих…
«А ворон их видел?
А ворон закаркал?» —
Барон перебил…
И полковник затих.

«Случилось несчастье! —
Он выдавил (Дабы
Удар отклонить —
Сокрушительный вздох). —
С испугу ли
Все-таки крикнула баба,
Иль гнили объевшись,
Но…
Ворон издох!»

«Каналья!
Ты — сдохнешь,
А ворон мой — умер!
Он,
Каркая,
Славил удел палача!.. —
От гнева и ужаса обезумев,
Хватаясь за шашку,
Барон закричал. —

Он был моим другом.
В кровавой неволе
Другого найти я уже не смогу!» —
И, весь содрогаясь от гнева и боли,
Он отдал приказ отступать на Ургу.

Стенали степные поджарые волки,
Шептались пески,
Умирал небосклон…
Как идол, сидел на косматой монголке,
Монголом одет,
Сумасшедший барон.

И шорохам ночи бессонной внимая,
Он призраку гибели выплюнул:
«Прочь!»
И каркала вороном
Глухонемая Упавшая сзади
Даурская ночь.

Я слышал:
В монгольских унылых улусах,
Ребенка качая при дымном огне,
Раскосая женщина в кольцах и бусах
Поет о бароне на черном коне…

И будто бы в дни,
Когда в яростной злобе
Шевелится буря в горячем песке, —
Огромный,
Он мчит над пустынею Гоби,
И ворон сидит у него на плече.

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели
Ослепительны и легки,
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос — дикий.
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей, —
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей [4] Строки, набранные курсивом, принадлежат Н. Гумилеву. .

И так сладко рядить победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.

Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой…

Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.

Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта…
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита…

Россия! Десятки наречий
Восславят твое бытиё.
Герои подъяли на плечи
Великое горе твое.

Но сила врагов — на закате,
Но мчатся, Святая Земля,
Твои лучезарные рати
К высоким твердыням Кремля!

Пусть дней не мало вместе пройдено,
Но вот не нужен я и чужд,
Ведь вы же женщина — о, Родина! —
И, следовательно, к чему ж
Все то, что сердцем в злобе брошено,
Что высказано сгоряча?
Мы расстаемся по-хорошему ,
Чтоб никогда не докучать
Друг другу больше. Все, что нажито,
Оставлю вам, долги простив, —
Все эти пастбища и пажити.
А мне — просторы и пути.
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв,
Он, изумительный, — от Тютчева
До Маяковского велик.
Но комплименты здесь уместны ли?
Лишь вежливость, лишь холодок
Усмешки — выдержка чудесная
Вот этих выверенных строк.
Иду. Над порослью — вечернее
Пустое небо цвета льда.
И вот со вздохом облегчения:
«Прощайте. Знаю. Навсегда».