Алексей Эйснер - Роман с Европой. Избранные стихи и проза

Со старинной мрачной башни с глухим скрежетанием слетела полночь и понеслась над городом, стуча, хрипя и отзванивая, оседая на светящихся уличных циферблатах, раскачивая маятники на стенах темных столовых, вздрагивая в дремлющих будильниках и замирая по тикающим жилетным карманам.

Мы шли по тем же тротуарам, по которым я некогда спокойно бродил с другими. Мы подходили к огромным отелям, в которых царствовали своеобразные и жестокие законы коммерческой любви, и испытывали необъяснимое унижение, когда сонные швейцары, поднимая обшитые галунами фуражки, учтиво сообщали, что свободных номеров нет. И. переходя от одного ковчега ночных восторгов к другому, я начинал думать, что юмористически настроенная судьба бросила нас может быть в единственное в своем роде историческое стечение обстоятельств, в какую-то Варфоломеевскую ночь, которую, по-видимому, устроили горожане своим женщинам. И, наконец, совсем измученные, в подобном метеору пустом трамвае, перелетев на окраину, мы звонили у входа в уже спящую провинциальную гостиницу. Толстый хозяин, похожий на добродушного пастора, в мягких туфлях и в вышитых подтяжках, зевая над оплывавшим огарком, приветливо отпер нам дверь и, назвав нас «милыми детками», повел по свежеокрашенному коридору. В маленькой чистенькой комнатке с кружевными занавесками зажег керосиновую лампу под зеленым абажуром, получил деньги и, еще раз зевнув, удалился, почесывая под расстегнутой рубахой покрытую седым мехом жирную грудь и, должно быть, с иронией пожелав нам спокойной ночи.

Дверь закрылась. На минуту нам стало неловко. Я вынул портсигар; улыбаясь нежной извиняющейся улыбкой, Эльза дрожащими руками взяла папиросу. Мы закурили. А о том, что было дальше, я ничего не мог бы вспомнить, — только зеленый полумрак, беспомощно повисшее на стуле платье, шелковый чулок на коврике возле кровати и неизбежную круглую родинку у левой ключицы…

* * *

На одном из приходящих с севера экспрессов прикатила осень. Река холодела. Лес стелил себе на зиму вышитую золотом постель. Но, покончив со всеми дачными романами, целомудренная рыжеволосая красавица почему-то не принесла конца нашей любви. Мы по-прежнему встречались каждый день и опять гуляли по росистому берегу, на котором увиделись в первый раз, но чаще уходили в лес, держась за руки и, как дети, радуясь двум-трем ягодкам бледной, запоздавшей земляники и багровым листьям, бабочками порхающим над ветками клена. Эльза тихо вскрикивала, когда молодой заяц, заложив уши, выбрасывался из куста или с обиженным хорканьем тяжко взлетал из под ног отъевшийся фазан. А когда нам становилось трудно дышать, мы опускались на высохший душистый мох, и белое облако, просвечивающее сквозь полуголое дерево, останавливалось над нами.

Однажды я три дня подряд тщетно поджидал Эльзу на условленном месте. В последнее свидание она была рассеяна, грустна, жаловалась на нездоровье… На четвертый день утром ко мне постучался Александр Александрович.

— Маляр презренный! Здесь вас спрашивает какой-то местный фрукт.

Я вышел на лестницу. Со сдержанно сочувственным лицом, какое бывает у служащих похоронных бюро, на площадке стоял известный мне лакей с длинным носом. Я позвал его в комнату. Когда он увидел ее убогую обстановку и торжествующий в ней беспорядок, артистическая значительность которых от него ускользала, его редкие брови взлетели кверху, и Он обратился ко мне уже с некоторой фамильярностью.

— Фрау Эльза…

— Что с ней?

Молодой господин не должен волноваться. Все, благодарение Богу, окончилось благополучно. Но два дня тому назад было очень, очень плохо. Госпожа мать фрау Эльзы много плакала. Фрау Эльза стреляла в себя из револьвера, из маленького черного револьвера системы браунинг…

Этот идиот, очевидно, не понимал, что мало кому придет в голову стреляться из пулемета. Я схватил его за плечо.

— Короче. Где она?

— О, как господин волнуется. Однако, я, кажется, уже доложил, что сейчас все обстоит хорошо. Профессор…

Но я вытряхнул из него его глубокомысленное многословие.

— Вот письмо, которое фрау Эльза оставила перед этим…

Вырвав из его лап серый конвертик и сунув взамен какую-то монету, я вытолкал его вон.

На бесчувственном листке, расплывающимися в кляксах слез каракулями, было написано самое необыкновенное и самое банальное прощальное письмо на этом свете.

«Мой дорогой! Неделю тому назад мне через маму сделал предложение один богатый архитектор. Я еще не рассказывала Тебе, что мы разорены… Мама настаивает, чтобы я стала его женой. Я сказала ей все. Она очень рассердилась и отвечала, что Ты, наверное, нищий и сумасброд, как все художники. Я люблю только Тебя и без Тебя жить не могу, но Ты не просил меня быть Твоей женой. Я не вижу выхода. Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в живых. Прости мне огорчение, которое я Тебе причиняю, и не забывай свою бедную любящую Эльзу»…