Марина Цветаева: Стихотворения. Поэмы. Драматические произведения.

Чем управляемый? Кем? Как? В поэзии даже «самоуправля­емость» невозможна. Сердце настоящего поэта — это дом бездомности. Поэт не боится впустить в себя стихию и не боится быть разорванным ею на куски. Так произошло, на­пример, с Блоком, когда он впустил в себя революцию, ко­торая сама написала за него гениальную поэму «Двена­дцать». Так было и с Цветаевой, впускавшей в себя стихию своих личных и гражданских чувств и единственно чему под­чинявшуюся — так это самой стихии. Но для того, чтобы стихия жизни стала стихией искусства, нужна жестокая про­фессиональная дисциплина. Стихии Цветаева не позволяла хозяйничать в ее ремесле — здесь она сама была хозяйкой.

Марина Ивановна Цветаева — выдающийся поэт-про­фессионал, вместе с Пастернаком и Маяковским реформи­ровавшая русское стихосложение на много лет вперед. Та­кой замечательный поэт, как Ахматова, которая так восхи­щалась Цветаевой, была лишь хранительницей традиций, но не их обновителем, и в этом смысле Цветаева выше Ахмато­вой. «Меня хватит на 150 миллионов жизней», — говорила Цветаева.

К сожалению, и на одну, свою, не хватило.

В. Орлов, автор предисловия к однотомнику Цветаевой, вышедшему в СССР в 1965 году, на мой взгляд, незаслужен­но упрекает поэта в том, что она «злобно отвернулась от громоносной народной стихии». Злоба — это уже близко к злодейству, а по Пушкину: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». Цветаева никогда не впадала в политичес­кую злобу — она была слишком великим поэтом для этого. Ее восприятие революции было сложным, противоречи­вым, но эти противоречия отражали метания и искания зна­чительной части русской интеллигенции, вначале привет­ствовавшей падение царского режима, но затем отшатнув­шейся от революции при виде крови, проливаемой в гра­жданской войне.

Белый был — красным стал:

Кровь обагрила.

Красным был — белый стал:

Смерть побелила.

Это была не злоба, это был плач.

Не случайно Цветаевой так трудно оказалось в эмигра­ции, потому что она никогда не участвовала в политическом злобстве и стояла выше всех групп и группочек, за что ее и клевали тогдашние законодатели мод. Их раздражала ее независимость, не только политическая, но и художествен­ная. Они цеплялись за прошлое, ее стих рвался в будущее. Поэтому он оказался бездомен в мире прошлого.

Цветаева не могла не вернуться в Россию, и она это сде­лала. Она сделала это не только потому, что жила за грани­цей в ужасающей бедности. (Страшно читать ее письма чеш­ской подруге Анне Тесковой, когда Цветаева просит при­слать ей в Париж приличное платье, на один чудом получен­ный концерт, ибо ей не в чем было выступать.) Цветаева сделала это не только потому, что великий мастер языка не могла жить вне языка. Цветаева сделала это не только пото­му, что презирала окружающий ее мелкобуржуазный мир, заклейменный ею в «Читателях газет», в «Крысолове», не только потому, что ненавидела фашизм, против которого она так гневно выступала в своих чешских стихах. Цветаева вряд ли надеялась найти себе «домашний уют» — она дом искала не для себя, а для своего сына и, главное, для своих многочисленных детей-стихов, чьей матерью она была, и она — при всей своей обреченности на бездомность — знала, что дом ее стихов — Россия. Возвращение Цветаевой было поступком матери своих стихов.

Цветаева вернулась в Москву 18 июня 1939 года после кровавых варфоломеевских ночей и лишь на вокзале узнала об аресте сестры Аси. Ее муж — Сергей Яковлевич Эфрон, которого она когда-то поклялась не бросить, был болен и близок к отчаянию. Цветаеву не расстреляли, не арестовали — ее казнили незамечанием, непечатанием, нищетой. В своем дневнике она записала: «Живу, никому не показываясь... Впервые чувство чужой кухни. Безумная жара, которой не замечаю: ручьи пота и слез в посудный таз» (цитаты из дневников Цветаевой в книге Марии Разу­мовской «Марина Цветаева» (Оверсиз публикайшен, 1983). Наконец-то состоявшаяся первая встреча с Анной Ахмато­вой взволновала ее, но в чем-то разочаровала их обеих — слишком они были разные. Пастернак пытался помочь Цве­таевой, но прежние близкие отношения их так и не восстано­вились. Цветаева горько призналась в своем дневнике: «Не за кого держаться...» Затем арестовали ее дочь Алю и, наконец, ее мужа С. Эфрона. Вот из чего свивалась та пет­ля, на которой впоследствии повесилась Цветаева.

Она нежно, в каком-то смысле по-матерински, любила романтического Сергея Эфрона. «В 1917 году он сражается в рядах белой армии. Каким образом он попал в белую армию? Ведь предки его были революционерами, а роди­тели — народовольцами? Он считал это величайшей ошиб­кой своей жизни. В этом он видел спасение России и правду. Когда же он потерял эту веру, он отвернулся — совершенно, без сомнений, и никогда больше не оборачивался назад. Как свидетель, я подтверждаю: этот человек любил Советский Союз и идею коммунизма больше своей жизни...» Он вер­нулся первым и был первым жестоко наказан за свою довер­чивость. Цветаева, исполняя клятву юности не оставлять его, вернулась не из-за доверчивости — из-за чувства невоз­можности бросить, оставить, что для нее означало — пре­дать. В официальном документе о посмертной реабилитации С. Эфрона как дата смерти указывается 1941-й.