Иван Савин - Стихотворения. Избранная проза

Вера Осиповна — учительница и, конечно, голодает хронически. Нос тонкий-претонкий, скулы далеко выдвинуты вперед, лицо как печеное яблоко — все в мелких моршинах. А одета она так комично и жалко: юбка из мешка, на голове платок с давно вылинявшими цветами — баба Палашка подарила на бедность, — ноги в галошах. Вот и все. Да, на плечах, вместо теплой шали, покоится нечто среднее между ковром и гардиной: пыльно-желтое, с пушистыми китицами, слегка тронутое молью. Смешно и жалко.

Молчим. Говорить не хочется, да и не о чем, собственно. Тихо. За окнами — мокрый снег, слепое зимнее солнце. Я барабаню по подоконнику озябшими пальцами, в десятый раз обвожу глазами стены класса. Истрепанная карта Европейской России. Доска с надписью кривым детским почерком: «В школу приносить мышов строго возприщаица». Над доской — Ленин, Троцкий, Калинин. Висела еще здесь, во втором отделении, и Роза Люксенбург, но сторожиха, юркая старушка, удивительно красочно рассказывающая как «помищики та енералы убили царя мужичьяго — Олександру хторого», бросила Розу в печь: «хиба (разве) вона Богородица или царыця: що в классе находиться?..»

Тихо. Вера Осиповна кутается в ковер (нет, это все-таки гардина, кажется) и греет руки у самовара.

— Чаю хотите? Но предупреждаю: чай у меня советский — с солью.

Откровенно говоря, после такого чая мне все завоевания революции кажутся пустяками, но отказываться неудобно — обидится.

— Стакашку опрокину, Вера Осиповна. Только вы соли поменьше. Я не лакомка. Хозяйка тонкими ломтиками режет хлеб. Вздыхает.

— Я говорила уже вам, что в прошлое воскресенье сход постановил закрыть школу?

— Нет. С чего это им вздумалось? Или поветрие теперь такое — долой грамотность?

— Не разберешь. Одни говорят, что хлеб реквизировать и без школы научиться можно; другие недовольны, что преподавание по-украински. Палашка, та самая, что вот платок мне дала, спрашивала на днях: и чого вы дитэй наших по-мужыцки учыте? По-мужыцки воны и так научаться, а вы их по-паньски, по-русскому навчыте! Очень многие против отмены Закона Божьего. А больше всего, вероятно, просто не хотят содержать на свой счет школ… Да и не могут, пожалуй, — большой недород.

Я храбро глотаю микстуру, чаем именуемую, и качаю головой.

— Плохо вам из Бердичева пишут, Вера Осиповна. Что же вы намерены делать? Смеется.

— А что я делала до сих пор? Пойду по избам, как странница перехожая. Буду стирать, стряпать, шить, за ребятами присматривать — привыкла уже. Дадут тарелку борщу и кусок хлеба — и на этом спасибо. Больно, конечно. Всю жизнь, так сказать, сеяла разумное, доброе, вечное, а пожну милостыню. Но что ж. Как говорит наш дьяк: голодуха, зато «слабода»…

Вера Осиповна вытирает глаза концом гардины (как будто такой ковер я видел у соседней помещицы в столовой).

— Или поеду в город. Буду служить.

— Ну, это вы что-то совсем неладное задумали. В городах теперь такой дух, что хоть с моста да в воду. Небывалый разлив мерзавцев. А служба… Смешно… Вот взять хотя бы меня, например. Вы думаете, я служу? Ничего подобного. Занимаюсь мелкими кражами. Тащу из архива книги, вырываю исписанные листы, а чистые вымениваю на базаре на хлеб. Это, так сказать, у меня занятие постоянное. А бывают экстренные случаи: в хозяйственном подотделе лежит мука без охраны… На Павловского выписано мясо, а он в отпуску… Так и живем. Противно, но живым в могилу не полезешь, к сожалению. Разве что закопают, как в Симферополе.

В стакане Веры Осиповны плавает большая зеленая муха. Странно — зима и вдруг мухи…

— В деревне тоже не сладко. Пройдитесь-ка по дворам, — всюду такое недоверие и голодная злоба. По ночам прячут хлеб и от продналогщиков, и от своих. У зажиточных — мягкая мебель, зеркала до потолка и самогон в каждом углу. У бедных, а таких огромное большинство, невылазная грязь, нечего есть, а самогону — хоть залейся. Пьет млад и стар. И ругаются. Если бы вы знали, как они ругаются! Я учительствую двадцать три года, знаю крестьянскую жизнь как свои пять пальцев, но никогда раньше такого сквернословия не слышала. Чего тут только нет: и поминание близких до родной дочери включительно, и Бог, и небесная канцелярия, и еще «на семь верст выше». И наряду с таким кощунством — церковь всегда полна.

Я встаю и начинаю одеваться — до города не близко а уже темнеет.

— Да, вот еще интересный штрих, — продолжает Вера Осиповна, допивая чай (и муху) — крестьяне еще с грехом пополам пашут помещичьи земли, но строится на них, несмотря на выгодные условия, отказываются. Одному — Степану Ольшенку — и лес уземотдел давал, и налогов обещал не взыскивать, только стройся, а Степан так прямо и сказал председателю: «Спасыби вашому батькови! Я выстрою хату, а барин вернется, тай даст мини по шеям!»