Михаил Садовский - Доверие

За чьи грехи страдают дети,
Поскольку нет на них грехов?
И разве за отца в ответе
Невинный сын сегодня вновь?
Коль выжил — ставь свечу удаче,
Осколок, мальчик для битья,
И о таланте не заплачет
Россия — мачеха твоя.
А если веришь, что в потомках
Ты смог бы вызвать боль и стыд,
Пускай наследная котомка
Души твоей не тяготит.
Отринь обманы и наветы,
Обид, как денег, не скопить,
Приходят дети и поэты
Вину чужую искупить.

Дубравы ритмы над рекою,
Дворца рифмованный квартал,
В них гений-юноша в покое
Стиха дыханье обретал.
Ловил счастливые мгновенья,
Распознавал свои мечты,
Бежав лицейского ученья,
Придворной первой суеты.
Еще до яростных гонений,
Измен, завистливых врагов…
Теперь тут всюду тихий гений
Его раздумий и шагов.

Такой палитрой бы гордился
И Головин, и Ренуар,
От летних пут освободился
Осенний благостный пожар.
Террасой сполохи сбежали
До темных вод от синевы,
Славянка в огненной пижаме
Неугасающей листвы.
И сквозь нее мелькает зыбко
Утиный бок, окрестный склон
И белозубая улыбка
Неповергаемых колонн.

Затеряны следы епархий,
Но силой памяти влеком
Воображаю будто пахнет
Еще здесь вальсом и дымком.
И в равновесии трехдольном,
Блистательны и влюблены,
Забыли о земной юдоли
Ее счастливые сыны.
В том божий промысел, быть может,
Вокзал звучащий все слышней,
И до сих пор легенда множит
Тот аромат минувших дней.

Вот чистый лист, рука, перо
Ну, не такое уж добро,
Но первая легла строка,
За ней уверенно и просто
Спешит вторая и пока
Всего-то только
Строчек горстка.
Но лист теперь уже не тот,
Он кандидат на эшафот.
Он был листом,
Он стал стихом,
Он тайною такой влеком,
Что задевает всех она
Всегда, в любые времена.
Он вызывает зависть, гнев,
В нем легком вечности посев,
Он нерушим, нетленен он
В нем малодушье и закон,
В нем тонком тысячи карат,
Они бессмертием горят.
Он вещей огранен рукой,
Ему уж не грозит покой,
Привычный в кипе на столе,
Неповторим он на земле.
Вот удивительная страсть:
На лист бумаги строчки класть,
Но полно, полно — пробил час!
Не место магам среди нас!
Поэта хорошо убить,
Чтобы потом его любить!
Чтоб он соблазна не являл,
Чтоб он листом бумаги стал,
Не сеял зависть и раздор
Решило время этот спор.
Так было, есть и будет впредь
Поэт обязан умереть,
Тогда ему легко простить,
Что чудо он умел творить!

Не делай этого, не делай,
Не защищай, не закрывай,
Спасенная тобой неделя
Иная мука, а не рай.
И сожаления избегни,
Оно сожжет остаток дней,
Испепелит тебя из бездны
Геены огненной верней.
Мы с жизнью никогда не квиты,
Не защищай его, любя,
Нет у художника защиты
Не от судьбы, а от себя!

Вильям Блейк тачал сапоги
Всем от велика до мала,
Жил в подвале, но ни одной ноги
По нему не ступало.
Умер сапожником Вильям Блейк,
И о сапога ни слова,
Было на свете так десятки лет,
Пока он не родился снова.
И с тех пор поэтом живет Вильям Блейк
Высоко-высоко не в подвале.
Жаль, что жизнь так долго берет разбег,
Но иначе когда-нибудь будет едва ли.

Был Пушкин беден,
Моцарт нищ,
Бах не сводил концы с концами,
О, Гении,
а сколько тыщ
В нужде страдало
рядом с нами!..
Увы,
Чайковский брал взаймы,
Гол гений Мусоргский до нитки.
Какие светлые умы
Не избежали этой пытки.
В долгах
барахтался Бальзак,
Чтоб успокоиться
отчасти,
Он вывел формулу,
что враг
У творчества
простое счастье.
Но Блейк порой надоедал,
Булгаков пропадал завлитом…
А сколько б каждый миру дал
Кто знает — при желудке сытом!?.
Закон: кто миру все отдал,
Сам — словно спасся от пожара.
Ведь тот, кто Библию писал,
И вовсе жил без гонорара!
И что ж?
Чем дальше — тем страшней,
Но
от Гомера так, поверьте:
Коль труд бессмертен средь людей,
Ему цена — одно бессмертье!..

Про запас зажато в горсти
От бесовских перемен
Снежный Григ, лесной Чайковский,
Шитый бисером Шопен.
В суете и круговерти
Камертон и строй и лад
Хоровые страсти Верди,
Веча Мусоргский набат.
И когда одни убытки,
И бледнеют дух и слог
Есть еще распятый Шнитке
И Свиридова венок.