Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

«Вы слышали, что было сказано на съезде?
Теперь пустуют наши тюрьмы,
лагеря …»
— «Шпионы только есть».
— «Ну что ж, не лезьте».
— «Убийцы, воры там еще…»
— «Сидят не зря.
Шесть лет, как перестали жить с опаской…»
— «Но, может быть,
не надо было так о нем.
Пусть бы остался навсегда он
нашей сказкой…»
Тут кто-то вдруг сказал:
«Давай замнем».
Все засмеялись.
«Ты уйди на всякий случай».
— «Теперь статьи-то нет такой —
за разговор.
Другое дело,
если влезет гад ползучий, —
такого сами…» —
кулаком крутнул шофер.
И помолчали.
Вьюга сразу слышной стала.
«Вон что творит!
И не видать конца зиме».
Немолодой
полено взял,
сказал устало:
«Ну, это что!
Вот где мороз — на Колыме!
При чем тут сказки? —
продолжал он, сев к печурке.
„Остался бы…“
Он и без сказок будет жив.
А сказано,
так что ж, играем в жмурки?
Ведь жизнь идет, всё в душах обнажив.
Она и спрос теперь ведет, ребята.
Ты говоришь:
„Не надо бы…“
А то пойми:
чем объяснил бы я,
когда пришел обратно,
завиноватили за что перед людьми?
Я понимаю:
шли нелегкою дорогой,
трудны ведь были наши первые шаги.
Всё мерили в себе мы мерой строгой.
А тут еще
все наши старые враги.
Хитры же были — не откажешь.
Это звери!
„Друзьями“ стали,
льстиво выли про запас.
Всё делали, чтобы в народе разуверить
и оторвать его от жизни
и от нас…
Подумать только! Сколько пройдено —
заводы…
Дымят заводы…
Сколько сделано в стране!
Да разве мы порочим эти годы?..
Ты зачеркнешь свои? —
скажи ты мне».
— «Заводы, да! Такая мощь! —
скажи спасибо.
Но сельской жизни он не знал,
оторван был».
— «Мы далеко вперед уйти сейчас могли бы».
— «Села не знал старик».
— «Он знал,
потом забыл
Я вот подумал:
восседаю, как на троне,
а у крыльца машины наши,
там зерно.
Не караулим,
и никто его не тронет».
— «Да, посидел бы ты тогда,
не так давно!..»
— «Ты говорил: „Не надо бы“ —
про сказку, всё такое..
Жизнь,
партия
сказали правду ту.
Нам навредило
поклонение слепое.
Необходим был разговор начистоту…»

Пурга отстала
и пошла, пошла сторонкой
и вот вдали
уже последний смолк мотор.
Я в ученической тетрадке этой тонкой
записывал себе полночный разговор.

Сон какой-то приснился мне, что ли,
или просто причуда пришла?
Я проснулся
с тоскою по школе.
Как она позабыться могла?!
…Лампу вижу.
«Носи: починила.
Что не спишь-то?
На воле темно.
В пузырьке вот застыли чернила,
говорила:
не ставь на окно…»
Тихо мама беседует, тихо,
и сквозь ласковый голос ее
леденящая вьюга-шутиха
прорывается в наше жилье.
Вечер, что ли, теперь
или утро,
загадал я,
а вот и ответ —
до чего же придумано мудро! —
посинело окошко:
рассвет!
С печки свесясь, гляжу не мигая.
Пламя лампы трепещет в зрачке,
ходит мама моя дорогая,
спит сестренка — кусок в кулачке.
«Мам, зачем меня кличут:
„Натальин“?
Я ведь правда Денисов?..»
— «Поспи,
ты Денисов, не верь, наболтали…»
— «Мам,
а волки не мерзнут в степи?..
Да, забыл я:
вчера у комбеда
дед Ефим меня встретил,
не вру, в дом завел — и за стол.
Я обедал!
Щи скоромные:
ложка в жиру!
А богато живут — объеденье!
А тепло!
Им мороз нипочем!
Можно, буду ходить каждый день я?..»
Мама ухо зажала плечом.
Знаю, знаю привычку:
не хочет.
«Мам, а что?»
— «Поумнел он теперь…
Не ходи туда, слышишь, сыночек,
пусть богатством подавится, зверь!
Хитрый, чувствует: копится сила, —
чует кошка…
Сынок, не ходи,
умирали — и то не просила,
а теперь рассвело впереди.
Ох, отец бы услышал про это!..»
— «Не пойду!»
— «Не ходи ты туда…»
— «Мам,
быть может, придет в это лето?
Я не видел его никогда…»
Синим льдом подоконник окован.
Груня встала
и будит сестру.
Журавцы заскрипели в Быкове —
значит, всё повернулось к утру.
«Дай мне, мама, букварь и тетради,
дай чернильницу — мой пузырек».
Рань какая!
Бегу без оглядки,
все сугробы секу поперек.
У дверей
снег всегда зачернилен,
вновь галдеж, суета, толкотня.
Но простой колокольчик всесилен,
он за парту сажает меня.
«Не сгибайся,
держи себя прямо.
Если знаешь —
другим помоги.
Не замазывай кляксу упрямо,
переделывай честно,
не лги!»
Первоклассная эта наука
будет в сердце греметь до конца.
Хитрый дед,
не видать тебе внука:
он идет
по дороге отца!

«Вставай, вставай,
петухи пропели.
Ох, и поспать здоров!»
Рассвет намечается еле-еле;
слышно,
гонят коров,
слышно, кричат на хуторе бабы…
«Носом-то не свисти.
Н а арбузенок,
большой дала бы,
боюсь, тяжело нести…»
Толкает хозяйка меня куда-то,
сдавила плечо.
«Не спи!»
Сон окутывает, как вата.
Пусто, темно в степи.
«Гони на Баженово пепелище,
показывали вчера.
Найдешь?
Там вода и трава почище.
Гляди!
Выгоняй.
Пора».
Небо мягкое, как овчина,
ни звездочки, ни огня.
Верблюды с колен поднимаются чинно,
идут, косясь на меня.
Овцы двинулись, сбив ворота,
боками пастух зажат.
А вон за плетнем и моя забота:
двенадцать свиней визжат.
Росистой травой обхлестало ноги,
цыпки горят огнем.
Солнце вышло из-за дороги,
грозит мне тяжелым днем.
Бегают степью кусты-скитальцы,
колючки жгут, как слепни.
Привычно бегу, поджимая пальцы,
ступая ребром ступни.
Степь бескрайняя в чернобыле,
солончаков белизна,
и миражи, как всегда, приплыли,
прохладой меня дразня.
Вижу:
вот кирпичи на месте,
бревна из-под земли.
Было баженовское поместье —
давно мужики сожгли.
Жара.
Сижу под стеной паленой
и мечтаю о том,
вот бы найти мне клад затаенный,
гарь ворошу кнутом.
Слышу, свиньи поживу ищут,
хрюкают за стеной,
И вдруг
выкатываю кнутовищем
тяжелый шар костяной.
Сияет окружность его литая,
ничуть не попортил жар.
Цифру «8» на нем читаю —
заколдованный шар!
Снова рыть принимаюсь рьяно;
сердце сжалось в комок,
душно в густой темноте бурьяна,
под солнцем палящим взмок.
Околдованный чудесами,
не жалею себя.
Ага! Сверкнуло перед глазами,
лучами меня слепя.
Клад мой!
Так и думал — найдется,
вот он, зажат в руке
чистый трехгранный осколок солнца
на золотой серьге…
Встал,
свиней не окину глазом.
«Куда?»
Огибаю крюк.
«Куда?»
Луплю по бокам чумазым,
гоню разнобойный хрюк.
Потом иду под жарою тяжкой —
на солнце и не смотри, —
любуюсь трехгранной своей стекляшкой:
радуга там внутри.
Трепещет над головою солнце,
солнце горит во рту,
сейчас у заброшенного колодца
к чушкам
в грязь упаду.
К глазам поднес я ледок граненый,
остановился вдруг:
забушевал молодой, зеленый,
весенний росистый луг!..
Прижал сосульку другою гранью —
что делается, гляди:
зимней искристой снежной ранью,
словно во сне, иди!..
Перевернул я стеклянный клад мой
снова — и вот так раз! —
пахнула вдруг на меня прохладой
Волга у самых глаз.
Шагнул — и Волга назад шагнула,
иду — впереди она.
Зажмуриваюсь от веселого гула:
брызжет в лицо волна.
Иду счастливый,
иду богатый,
прохладно на ветерке,
сверкает далью своей покатой
Волга моя
в руке.